Александр ЩЕРБАКОВ

Красноярск

Автор двух десятков книг изданных в Москве и Красноярске. Печатался во многих журналах СССР и России. Заслуженный работник культуры. Академик Петровской академии наук и искусств. Лауреат первой премии за лучшее произведение о Красноярском крае, а также — первой премии Международного конкурса детской и юношеской литературы имени А. Н. Толстого. Награждён медалью «За трудовую доблесть», почётными знаками: «300 лет российской прессы», «100 лет М. А. Шолохову», «Золотое перо» и др. Член Союза писателей России и Союза журналистов России.

КОРОВИЙ ВЗГЛЯД

     Третий день крутился в райцентре Каратузе по командировочным делам и всё не мог собраться съездить в Таскино — хотя бы на краткое свидание с родным селом. Всего двадцать вёрст до него, но то времени не было, то попутной машины. Наконец встретился в коридорах районной управы таскинский председатель сельхозкооператива и первым делом спрашивает:
— Почему домой не приезжаешь?
— Рад бы, — говорю, — да не на чем.
— Так вон садись на мою антилопу-гну и — вперёд! Я тут полдня прозаседаю.
     «Антилопа» оказалась почти новеньким «уазиком» с добротным подтентником и плюшевыми чехлами в уютной кабине. Сел я. Поехали. Шофёр молодой, лицо вроде знакомое.
— Таскинский? — спрашиваю.
— Вообще-то родом из соседнего района, из Идры, но уж пятый год живу в Таскино, почти старожил, — отвечает.
— Небось нашенская красавица в сети заманила?
— Не-е, свою привёз, идринскую. Меня здешний приятель пригласил, в армии вместе служили. Приехал, шоферю вот. Председатель с жильём помог. Ничего, жить можно.
     Ещё в недавние времена Таскино отличалось на редкость устойчивым населением. И даже некоторой замкнутостью. Может быть, в силу староверских традиций, живучих в этом селе. Помнится, здесь даже на невесту, сосватанную на стороне, смотрели косовато и при малейшей промашке отзывались о ней насмешливо-пренебрежительно: тот же, мол, назём, только издалека везён...
     Однако ныне и в нашем старинном селе всё больше становится залётного народу. Ослабевают корни, теряются традиции, меняются нравы. Лёгкий на подъём пошёл теперь селянин. Как сорвётся в юности с родных мест, так и мотается перекати-полем всю жизнь по белу свету. Приткнётся где-нибудь среди чужого люда, ещё и соседей по именам не успеет запомнить, а уж, глядишь, дальше покатился. «Нищему собраться — только подпоясаться», — подшучивает иной над собою, козыряя необременительным скарбишком, и не понимает, что дело не столько в его худеющем дорожном бауле, сколько в нищающей душе.
     Не успел оглянуться, как выехали мы на гору Градунчиху, где пролегает грань с сагайскими соседями, и покатили вниз уже среди таскинских березняков и полей. Невдалеке от старой поскотины внимание наше привлекла какая-то красно-белая груда посреди зелёного лужка. Возле неё хлопотал человек. Рядом, под косогорчиком, бродило коровье стадо.
— Корову свежует, — первым догадался шофёр. — Видать, дорезал. Не иначе как объелась свежей сурепицы. Хорошо, хоть мужик сегодня пасёт, хватило ума доколоть скотину. С пастухом у нас проблема, частное стадо гоняем по очереди. Другой раз совсем пацаны пасут. Случись вот такое — пропала бы коровёнка: один путь — на скотомогильник.
     Вскоре и я разглядел коровью тушу со вздутым боком, которая лежала на голубоватой шкуре. Когда мы поравнялись, пастух, стоявший на коленях, лишь поднял голову, скользом взглянул на нас и снова заработал ножом, то и дело отмахиваясь от гнуса.
— Нет, не моя, слава Богу. Наша — вон, комолая, — в стаде ходит, — сказал шофёр, притормозив на минуту, и мы попылили дальше.
     Село было почти безлюдным. Я попросил проехать по обеим улицам, вышел на окраине, поднялся тропою в лесок, на кладбище. Постоял у тихих родительских могил. Потом шофёр заехал домой, а я покурил, сидя на лавочке возле дома моей бывшей одноклассницы, в котором теперь жили какие-то другие, неизвестные мне люди. Я всматривался в лица прохожих, но тоже не встретил ни одного знакомого. Молодые люди проходили молча, даже не взглянув в мою сторону. И я невольно отмечал про себя, что раньше в селе все здоровались. Даже чужие, незнакомые. Было такое неписаное правило — поприветствовать всякого встречного человека. Эта привычка была настолько крепка, что в отрочестве, приезжая в Минусинск, я и там здоровался со всеми встречными-поперечными, а мой городской дядя Яша добродушно посмеивался надо мной, деревенщиной...
     Наконец шофёр вернулся, и мы поехали обратно в райцентр.
     За поскотиной, на зелёной поляне, теперь стояло несколько машин и мотоциклов. Коровья туша была разрублена на огромные куски. У этой мясной груды толпились люди. Мы подъехали к ним. Я встретил несколько знакомых односельчан. Они подтвердили предположение шофёра: корова действительно объелась молодой сурепицы, и её пришлось доколоть. Беда, однако, была ещё в том, что ни очередной пастух и никто из собравшихся не знали, чья это корова.
     На шкуре лежала рогатая коровья голова с выпученными остекленелыми глазами. Она была нарочито выставлена для обозрения и опознания, однако никто из тех, кто подъезжал к ней, свернув с дороги, не узнавал в ней ни своей коровы, ни соседской. Смотрины эти длились несколько часов, но всё безрезультатно. Пастух уже склонен был погрузить мясо в любую попутную машину и увезти в подвал колхозного склада, чтобы оно не протухло на летнем солнце. Многие поддерживали его. Но мой одногодок, шофёр грузовика Иван Курасов, с упрямой настойчивостью просил подождать ещё немного.
— Кто-то же должен знать корову! — в десятый раз повторял он и при этом растерянно взмахивал руками.
     И я вполне понимал его. Мне тоже казалось невероятным, что сельские люди, искони считавшие корову почти что членом семьи, не могут распознать, кому принадлежит эта худоба, попавшая в беду.
— И ты не знаешь? — обратился я к голенастому подростку в безрукавой майке и с цепью на шее, с какой-то отрешённостью взиравшему на всё происходящее.
— М-мэт, — мотнул он головой, переворачивая во рту пузырящуюся жвачку, и цепь юродивого тоже качнулась в знак отрицания.
     «Да как же так? Уму непостижимо, — размышлял я с нарастающим раздражением. — Да я до сих пор прекрасно помню не только нашу белолобую Катьку с крутым ухватом рогов, но и всех коров моих товарищей и соседей. По мастям, по «конституциям», по голосам и кличкам. Да и как же не помнить, если я каждый день видел их то в стаде, которое утром и вечером прогоняли вдоль села, то во дворе, то на ветпункте. Не говорю уж о том, что ранней весною, до начала организованной пастьбы «за пастухом», мы, ребятишки, вместе провожали своих коров вот сюда же, за поскотину, а в конце дня, если они не возвращались сами, вместе ходили за ними, искали по логам и колкам, чтобы пригнать их домой, непутёвых. Больше того, я помню даже повадки многих коров. Ничуть не хуже, чем характеры их владельцев. Кстати, давно замечено, что коровы, как и собаки, не только по обличью, но и по норову часто похожи на своих хозяев. Да что там говорить, если корова для крестьянина — это... это...»
     Последние слова «внутреннего монолога» я неожиданно для себя произнёс вслух. Но вскоре от волнения и нахлынувших воспоминаний у меня перехватило горло, и я замолк, завершив тираду тем же полурастерянным-полуотчаянным взмахом рук, каким сопровождал свой риторический вопрос Иван Курасов.
     Слова мои, при всей их неожиданности и горячности, не вызвали особых эмоций у собравшихся. Возможно, они даже прозвучали здесь, у разделанной коровьей туши, странно и неуместно. Единственной реакцией было неловкое молчание, которое воцарилось на минуту, словно людям стало стыдно за мои нелепые слова. Да ещё, когда я повернулся, чтобы направиться к машине, незнакомая мне молодая женщина, в выцветшей кофточке и криво повязанной косынке, тихо сказала вслед:
— Нонче люди-то в селе не знают друг друга. Даже по именам. А вы — о коровах...
     Проходя мимо груды мяса, я ещё раз взглянул на коровью голову, лежавшую, а точнее — стоявшую рядом. Она была уткнута ноздрями в траву. Её крутые гладко-острые рога, загнутые ухватом, и белый лоб живо напомнили мне нашу ведерницу Катьку, спасшую нас в кромешные годы войны от голодной смерти. Возможно, голова принадлежала какой-нибудь её праправнучке. В обращённых ко мне выпученных коровьих глазах, уже подёрнутых мертвенной дымкой, застыли печаль и недоумение. Казалось, сейчас ноздри зашевелятся, поднимутся над шелковистой травой, и неопознанная голова выдохнет голосом приятеля моего детства Ивана Курасова: «Кто-то же должен знать корову...»
     Впрочем, этот вопрос и без того отчётливо читался во влажных коровьих глазах, полных вселенской тоски.