Александр СИЛАЕВ

Красноярск

Известный красноярский прозаик и журналист. Лауреат премии фонда им. В. П. Астафьева за 2000 год и Всероссийской премии «Дебют» за 2003 год.

ПРИГЛАШЕНИЕ В РАЙ

(рассказ)

     Букв было много, буквы были разные, и, что самое удивительное, они складывались в слова. Могли ведь и не сложиться, верно?
     А так всё ясно как трижды три. Котёночка отдают в хорошие руки. Уведомляют, что звать котёночка Пухом. И ещё просят, чтоб руки были добрые. В добрые руки Пуха отдавали за так, за спасибо и за пожалуйста. А если руки плохие, не видать вам зверька, как ушей своих... Неплохая судьба у Пуха — он ценим старым хозяином и обречён на любовь, и благоволит ему могучий кошачий бог.
     А когда шило меняют на мыло, утюг на сапог, тачку на хату, редиску на лук с доплатой — это всё неинтересно, это на любителя, это на особого ценителя и на желающего обменять редиску на лук. Такое можно изучать только с меркантильных позиций.
     То ли дело — мужик хочет на баяне сыграть. Но мужик — деловой, не хочет за спасибо наяривать. Бабки, говорит, хочу. Так и говорит: сыграю, мол, хоть на похоронах, хоть на танцах, — за бабки, само собой. Ушлый мужик, наверное, смекалистый.
     Центр просветлённых технологий зовёт в нирвану. Он там был, нирваны не видел. Всё проще: садятся людишки в круг, выходит один, как бы гуру, и начинает стругать окрошку из пятнадцати мировых и немировых религий. Говорит, могу чудеса вершить. Но не буду. Вам, дуракам, только покажи, вы ж сорок лет потом не уснёте. Вас, дураков, только вытяни в астрал — загнётесь там как пить дать. А мне за дураков перед Шамбалой отвечать. Не покажу чудес, лучше ещё вам баламуть постругаю, как Христос с Магометом водили дружбу и почему у Будды глаза такие печальные.
     А потом они встают и орут. Минуту орут, десять минут, полчаса. Процентов сорок рыдает. Процентов двадцать впадает в ступор. Процентов пять всегда тянет на групповой секс, а кто-то малочисленный всегда хочет набить морду всем остальным, включая гуру и Атмана. Но зато все они начинают любить Бога. Среди ночи разбуди и спроси: «Бога любишь?», — сразу ответит. Ладно, Богу богово. А где нирвана, мать вашу? Самое кощунственное, что всё это в мире есть: и Атман, и нирвана, и чудеса — всё есть, а иначе и слов бы таких не было. И только исконная доброта этих феноменов позволяет валять дурочку центру якобы просветлённых технологий.
     А вон ребята рок-группу создают. Вокалисты, значит, нужны. И гитаристы. И мастера игры на клавесине, кстати, потребны. И юные барабанщики. И профессионалы игры на ложках. И свистуны с плясунами. И поэты. И спонсоры. И поклонники. Сами пишут — не имея поэта, вокалиста и гитариста, честолюбивые парни сразу ищут поклонников. И опытного мастера клавесина.
     Кто-то купит ордена Первой и Второй мировой. Кто-то развращает народ, предлагая в полцены искусственный член. Сумму не говорит, уверяет, что половинная, вот и верь ему после этого… Кто-то навязывает юного муравьеда, сразу предупреждая, что муравьед — это дорого. Хороший муравьед, мол, стоит хороших денег. А уж юный-то муравьед! Неполноценен тот новый русский, кто не разводит у себя муравьедов, клянётся автор.
     А рядом сводят знакомства. Скучно им одним, сиротно, хоть подушку трахай с печали или копи два года на искусственный член. Или беседуй за жизнь с радиоприёмником, пей вечерами на троих с диваном и телевизором. А тут попроще: свёл себе знакомство — и радуйся, утоляй ненасытное. Вот и пишут мужики в надежде на счастье. И прекрасная половинка не отстаёт, ищут себе девочки и старушки принца в белом на рысаке.
     Буду верной и душевной любовницей, уверяет белый свет дама лет тридцати. А затем говорит, чего ей, даме, угодно, чем её дамская душа утешится: автомашина там, деньги, квартира и обязательно почему-то выезд к тёплым морям. Вот у тёплых морей она и будет отдаваться — тепло и с благодарным светом в женских глазах. (Не самая плохая, наверное, дама. Точная — раз. Смелая — два. Честная — три. Другие хотят, честных слов сразу не говорят, а бедным мужикам потом заявляют: ты козёл и неудачник, Васисуалий. И брошенный Васисуалий бежит топиться, вместо того чтобы пять лет назад заиметь деньжонки и квартирёнку.)
     Уркаган вопил с зоны, как его нежная мальчишеская душа истомилась по женской ласке, как ему сиро в своём чертоге одиночества, и как найдётся добрая фея, которая разрушит злые чары, и как он будет эту фею боготворить, как будет её носить на руках, целовать ей мизинцы всех рук и ног, осыпать розами и полынью, как будут они жить долго и счастливо, жить да поживать и добра, наверное, наживать, и умрут, поди, в один день.
     Девочка искала мальчика лет четырнадцати, не старше и не младше, чтобы дружить.
     Мужик пятидесяти годов искал подругу, согласную на сельскую местность. Сулил ей корову и много чего весёлого. Любовь свою, как положено, обещал.
     Кто-то искал отца девочке двенадцати лет и её старшему братику. Кто-то искал сексуальную няню ребёнку двадцати годов. Кто-то предлагал вольным девушкам вступить в обоюдную переписку, слать друг другу честные рассказы и домодельную порнографию. Одним словом, мастурбировать вплоть до следующей жизни. А женщина сорока пяти лет искала мужчину, чтобы впервые в жизни сделать кого-то счастливым. Авось получится, мало ли.
     Супружеская чета разыскивала супружескую чету. Высокий мужчина зачем-то разыскивал себе лесбиянку. Тельцы искали Овнов, а Весы — Рыб. Козерог-Обезьяна хотел Дракона-Близнеца. Несчастные женщины хотели себе всех, кроме зэков. Юноша хотел денег с женщиной любого возраста и любых оригинальных привычек. Девственница клялась выспаться с лучшим мужчиной в мире. Кто-то просил поделиться опытом. А кто-то отчаянный искал партнёршу национальных взглядов для создания патриотичных детей. А ведь кто-то ещё увлекался теннисом и поэзией Мандельштама…
Но это красивости, а есть конкретные рубрики.
Лёлик и Хрыч, Чума с гундосиками ждёт вас у Камня. Приходите, забухаем.
Школа номер шестьдесят шесть, выпуск славного 1968-го! Соберёмся в среду, помянем лихие дни?
Девушка в белой шубке, я стоял на остановке, увидел вас, опешил и растерялся, а вчера понял: вы — это Вы. Подходите в двадцать тридцать на остановку.
Дорогого Бориса Ольгердовича поздравляем с рассасыванием бороды. Ваши тугрики.
Метеля, кончай глупости. Доброхот.
Уважаемого Александра Александровича — с юбилеем. Творческих вам успехов на поприще, Александр вы наш Александрович.
Фанатки Пупкина искали таких же фанаток Пупкина. Вместе-то веселей шагать по просторам.
…Через промежуток пошли деловые вещи.
Неизвестный менял книги о вкусной и здоровой пище на «Заратустру».
Библиотеку юного зрителя хотели продать за гроши.
Давали уроки ушу.
Предлагали создать партию любителей водки.
Выдвигали идею Общероссийского Демократического Альянса.
     Продавали мешки монет, покупали вагоны марок, меняли альбомы бабочек, завещали коллекцию трусов. Предлагали оставить кому-то квартиру. Предлагали подзаняться туризмом и рвануть в матушку-тайгу. Предлагали купить за рубль идею, как заработать состояние за шесть месяцев. Предлагали учредить на ровном месте масонскую ложу. Предлагали создать клуб держателей хомяков. Предлагали возродить музей Ленина. Предлагали меняться информацией о неопознанных летающих штуках. Зазывали на курсы бухгалтеров и водителей; заманивали на тренировки боевиков и ускоренное формирование юберменшей с выдачей диплома международного образца.
     Ниже за тысячу долларов предлагали гарантированный вход в Царствие Небесное. В случае неудачи тысячу долларов обещали вернуть.
     Честность его заинтриговала.

***
— Девушка, но разве оно сохранилось? — недоверчиво спросил он.
— Если не сохранилось, мы вернём ваши деньги, — успокоил его ласковый женский голос.
— Ладно, — сказал он в телефонную трубку. — Тысяча долларов не цена?
— Конечно, не цена, — ответила незнакомая. — За такое точно не цена. Мы же продаём вечность.
— Да, я понимаю, святое дело, — издевательски серьёзно сказал он.
     Девушка родилась умной, она поняла, засмеялась. Так они и смеялись знающе.
— Но вы приедете?
— Приеду, — весело ответил он.
— А скоро?
— Сегодня, — пообещал он. — С деньгами.
— А вас правда зовут Альберт?
— Мой папа был фашистом и выбрал имя Адольф. А мама хотела назвать ребёнка Альфонсом. Выбрали нечто среднее.
     Они снова посмеялись, не так знающе, но всё равно от души.
     Всё по-другому, конечно. Никому не верил Альберт Леонардович, не имел на то весомых причин и благодушного настроения. Его, конечно, интересовало безумие. Письмо от тугриков про бороду Бориса Ольгердовича, обмен поваренной книги на «Заратустру», мысль объединить держателей хомяков и всё прочее — тоже безумие, но простое, так сказать, безумие первого порядка. Любое безумие так или иначе объяснимо разумом, а всё это объяснимо очень просто. Или подростковая шутка, или слабоумие обывателя, или праздность, или жадность, или шиза, или непонимание простейших законов жизни.
     Интереснее с Царством Божьим. Это безумие в кубе, и оно почти объяснимо умом как шизофрения. Но трубку подняли, и живой девичий голос представился секретаршей, ответил, посмеялся, позвал приезжать. Ум отступает на дальние рубежи: фантастическая шиза или здоровое, но тогда непонятно что. Не корысть. Это слишком загибистый путь обмана, есть другие, почеловечнее и попроще. Кто обманется на такую чушь? Лохи ведь ищут тысячу годовых, а не божкины сказки.
     Альберт Леонардович спустился вниз, хлопнул дверцей «ландкрузера» и покатил, куда звал его улыбчивый женский голос. Приткнул недешёвый джип к бордюру, спрыгнул в мелководную грязь и пружинисто зашагал, распугивая прытких мартовских воробьёв. Другие люди бегали вокруг него, на свой манер распугивая весенних птиц и друг друга…
     Увы, голос оказался симпатичнее женщины, так тоже случается, и не в том суть, что девушка была некрасива: просто голос был сногсшибательным, а лицо было ничего, и фигура была ничего, одним словом, ничего была девушка, но до собственного голоса ей было — не рукой подать и не ногой дотянуться.
— Вы Марина? — спросил он шёпотом бывалого заговорщика.
— Альберт Леонардович? — оживилась она. — Очень приятно.
     Было ей от роду двадцать пять зим — примерно. Носила она несочетаемое, но у неё сочеталось — вольный пиджак и строгие джинсы, всё тёмное, а ещё носила светлые волосы и улыбку. Блузка светилась жёлтым, а серёжки слегка покачивались, и никого в комнате не было, и не было двери, ведущей к начальнику. Альберт Леонардович полагал, что бытие секретарши немыслимо без её начальника, ан всё-таки нет…
     В кабинете было метров пять по гипотенузе, тяжёлый стол и лёгкий стул для Марины, два кресла для людей, телевизор в углу и телефон — для неё же, видимо. Экран показывал с приглушённым звуком: красивые мужчины и женщины в нерусских платьях говорили нерусскими голосами, демонстрируя страсти, по всему видать — нерусские, да и нечеловеческие вообще, может быть, даже и марсианские.
     Альберт Леонардович сел в одно из кресел, назначенных для людей, в то, которое дальше. Хотел куда ближе, а не сумел — занято было, лежала там пачка цветных журналов «Космополитэн».
— Ваше? — спросил он.
— Моё, — вздохнула девушка. — Здесь всё моё.
— Вы что-то делаете весь день?
— Ничего не делаю и ничего не знаю, — призналась она. — Мне платят, чтобы я бездельничала.
— Вот оно как, — сказал Альберт Леонардович.
— Ваш звонок был первый за две недели, — продолжала Марина. — До этого никто не звонил, никто не приходил, а по пятницам платили деньги. Правда, немного.
     Клиент присвистнул, клиенту нравилось...
— И что вы будете со мной делать?
— Возьму ваши деньги, — просто ответила Марина. — Дам вам телефон. Всё.
— А если я откажусь?
— Ваше право. У меня инструкция никого не уговаривать, — объяснила она. — Нужный человек согласится без уговоров.
— А если я дам сто долларов?
— У меня инструкция не торговаться. Вы же понимаете.
— Конечно, понимаю, — кивнул Альберт Леонардович. — Всё правильно.
     Он вынул пачку из внутреннего кармана, отсчитал ровно десять.
— Я позвоню отсюда?
     Марина протянула бумажку с цифрами, извинительно улыбнувшись.
— С девяти до десяти вечера.
— Хорошо, — покорно сказал он. — А если я захочу деньги обратно?
— Придёте завтра утром, я верну, — сказала Марина.
— За ночь-то пропьёте, — ужаснулся Альберт Леонардович.
— Потрачу на героин, — уточнила Марина. — Или сниму себе жиголо.
     Она радостно тряхнула копной светлых волос.
— А скучно здесь? — посочувствовал он.
— Не-а, — выпалила она. — Здесь такое бывает!
— А что бывает?
— Ну как что? — сказала Марина. — То про негров покажут, то про пепси, то про дельфинов. Интереснее всего про импичмент и лесные пожары.
— Ух ты, — позавидовал Альберт Леонардович. — Прям-таки про лесные пожары?
— А как же без них?
— Серая у меня всё-таки жизнь…
     Уже в лифте он пожалел, что не поцеловал Марину в курносый носик, и свидание не назначил, и на колени не встал, слов не сказал подобающих, — хотел даже вернуться. Но не вернулся, вспомнил, что так нельзя — то есть возвращаться нельзя: раз ушёл, то ушёл.
     Да и другое намечено.
     23-39-98, так, кажется.
— Приходите, — сказал обыкновенный мужской голос и назвал адрес.
     Дом стоял в центре города. Добротный, пятиэтажный. Не хрущёвка заурядная, не брежневка и не андроповка — сталинка возвышалась, гордясь своим именем. Он загнал «крузер» во двор.
     Хозяин ждал Альберта Леонардовича в недрах восемнадцатой квартиры. Тот на глаз прикинул, в какой из шести подъездов ему идти. Туда и двинул. Угадал.
     Дверь открыл мужчина лет тридцати, гладко выбритый и черноволосый, в чёрном свитере и чёрных тренировочных брюках. Он пожал узкую ладонь Альберта Леонардовича, махнул приглашающе: заходи, мол, брат, раз пришёл.
— Володя, — назвался он.
     Больше никого не было, по меньшей мере, ему так виделось: но могло быть в квартире и пять человек, и десять, и сорок пять — явно не однокомнатной строили восемнадцатую квартиру. Черноволосый, понятно, всех комнат не показывал. Он сразу толкнул застеклённые створки напротив прихожей, и они оказались в гостевой комнате — в гостиной, как её называют.
— Дело не в деньгах, — говорил он, — это ведь очевидно. Нужен просто показатель энтузиазма, пускай в денежном выражении. Я понимаю, что получилось пошло, но лучшего мы не придумали. Доллары вернём обязательно.
— Это хорошо.
— Так вот, к делу, — начал Володя. — Пива хотите?
— Да нет вроде.
— Водки? Вина? Ужинать, наконец?
— Да ну, рано ещё...
— Мы исходим из буквального понимания текста Библии, — объяснил Володя. — Там две категории: нищие духом и страдающие за правду. Первое отметается, поскольку нищий духом в России не может ездить на «тойоте-ландкрузер». Для него в девяносто восьмом это нереально. Козёл может. А нищий духом и по деньгам босяк, у него штаны в заплатах, куда ему. А за правду вы у нас пострадаете.
— Это как?
— Это просто, — рассмеялся Володя.
— Откуда я буду знать, что за правду? Люди обычно хрен знает за что страдают, нравится им, наверное. Страна мазохистов.
— А вот здесь самое интересное, — довольно сказал Володя. — Желание познать Бога и заслужить Его милость — наверное, и есть стремление к высшей правде. Да?
     Альберт Леонардович ответил, что понимает.
— Вот и ладненько, — заключил Володя. — Любые проблемы, вытекающие из знакомства со мной, будут для вас страданием за правду.
— Наверное, — сказал он.
— Не наверное, а точно. Контракт подписан.
     Альберт Леонардович засмеялся, и Володя засмеялся, и долго они смеялись, и звонко, и заразительно. Смешно им было обоим, вот и смеялись. А потом им стало печально, и они перестали звенеть своим хохотом.
     Они пили пиво и водку. Они ужинали салатом и колбасой «сервелат», пиццой с грибами и голландским майонезом, солёными огурчиками и огромным батоном с городского хлебозавода. Они говорили о динамике цен на Лондонской бирже и приватизации нефтяных компаний, о столичных банках и выборах в горсовет, о броске к Индийскому океану и начале третьей мировой, о громких тусовках и закрытых борделях, о проститутках и педиках, о воре Губе и авторитете Малом, о маньяке Лапушонке и воспитании подростков, об особенностях вина и полезности водки, о закате Европы и русской национальной идее. Они говорили о Ницше и Достоевском, о Возрождении и солёных огурчиках, о тюрьмах и зоофилии. Они обсудили прозу Джойса и красноярского писателя Виктора Астафьева. Они говорили о поисках утраченного времени и пассионарных толчках. Они говорили о «Биттлз», «Пинк Флойд» и Гребенщикове. Говорили, как с пары ударов завалить хулигана. Под конец беседовали о тиграх и персидских котах. Беседовали о бабах. Упомянули погоду и сказали несколько слов о будущем.
     Расстались под утро. Альберт Леонардович шёл пошатываясь, от макушки до пят проникнутый спиртом, мудростью и любовью. Он шёл верным путём в сторону джипа. Но джипа не было.
     Он рванулся назад. Звонил и бился в железную дверь восемнадцатой квартиры. Не открывали. Вышел сосед и сказал, что на часах без пятнадцати три. Ну и хер, сказал Альберт Леонардович. Мужик повторил своё: на часах, мол, того уже. На часах — время. Я знаю, что время, заорал Альберт. А что орёшь, мать твою? Хочу и ору, ответил Альберт. Подумал малость и послал надоедливого на х...
     Мужик сбил Альберта коротким ударом в лоб.
     В шестом часу тот приехал домой на отловленном «жигулёнке».
     Открыл дверь своими ключами и зашёл сразу в спальню. Жена сидела верхом на юном охраннике, шепча тому нежные слова и резво подпрыгивая. Хорошо ей было, наверное. Жене-то.
     Тысячу долларов ему не вернули. Джип милиция не нашла. И братва не нашла. И сам не нашёлся. Как в воду канул японский автомобиль. Как будто не ездил такой по городам, полям и весям.
     С супругой развёлся. И любил её, конечно, и ненавидел, и юного охранника не хотел в живых оставлять, а её простить собирался, но не мог по-другому, просто не мог, дело не в любви и не в ненависти, дело в принципах, а они важнее того и другого…
     Через неделю пришла налоговая полиция. А чего ты, молодец, бедокуришь, деньги там укрываешь, в балансе разную хрень мутишь, наличкой берёшь, наличкой даёшь, и без проводок всё, и с амортизацией у тебя не то? И зачем, негодник, Пенсионный фонд обижаешь, не любишь стариков, мля, а, твою мать? Мы уж не говорим, что ты просто ненавидишь бюджеты всех уровней. И дача у тебя в три этажа, ой, не то, брат, всё у тебя, не то… Остолбенел он от такой несуразности, от обращения столь злобивого. Понятно, что в балансе он хрень мутит и с амортизацией у него не то — так все мутят, и у всех не то. И наличкой берут, и без дебета обходятся, и без кредита, и наличкой дают, а чем ещё давать? Все не любят траханый Пенсионный фонд, и у всех дачи в три этажа. Ну, в два, может быть. Что, одному за всю Россию страдать? Да-да, покивали аккуратными головами парни из силовых структур, тебе-то, козлу, и отвечать, тебе-то, мудаку, и платить за всё перед народом, партией и лично товарищем президентом. Аль не понял чего?
     И пошёл Альберт Леонардович к вице-губернатору, слезой ковёр орошать да дружбу прежнюю поминать, закадычную, старинную, университетских ещё годов. Водочки попить да делов развести, по старой памяти, за долю в пакете да за лондонский счёт на предъявителя. Ан не принял его губернаторский зам. Не знаю, говорит, такого и знать не знал. Не помню, говорит, хоть убей, и годков университетских, и водочки, и каких-то фунтов стерлингов. Чего их помнить-то? И вообще, слух ходит, что вы жулик, а стало быть, вор, а чего администрации с ворами делить? Воров надо судить. Вешать их, воров, четвертовать и кастрировать, а не разговоры с ними говорить. Так-то вот, мой грешный подозреваемый.
     Без спроса влезла городская прокуратура. Зато авторитет Малой подошёл к нему в ночном клубе. Сказал, что имеет дело. Сели они за столик, разлили. Где-то там наяривала музыка и смелые девчонки плясали стриптиз. Где-то там — в десяти шагах, пяти верстах, на другой планете. За столик подсели ещё двое. И предложил ему Малой продать заводик и торговую сеть. Зачем они тебе? — спросил он. Тебе уже ничего не нужно. Цену дам божескую, клялся Малой. И сказал он цену.
     Альберт Леонардович, конечно, послал Малого. Как знаешь, сказал тот, как хочешь, твоя судьба. Через два дня трое дерзких парнишек увезли дочку. Насиловали по очереди. Затем все вместе. А затем отдыхали. А затем ребятишки притомились, не богатыри всё ж, можно понять, члены не алюминиевые, и дочка, правду сказать, так себе — страшненькая школьница лет тринадцати. А давай подпалим ей косы? А давай трахнем её бутылочкой из-под итальянского алкоголя? Всё просто, пацан сказал — пацан сделал.
     Ребята по очереди расписались на её бедре ножиком «крокодил»… Хотели убить, конечно. Страшно ведь. Знали, что на зону можно попасть, и чего на зоне бывает — наслышаны пареньки. Но не велено убивать. Девочку довезли до родного дома.
     Она всё рассказала милиционерам, и маме с папой, и своей колли по кличке Рыжик. Собака плакала, а Альберт Леонардович плюнул на три магазина и пять киосков, и на заводик паршивый наплевал, — изменил своим принципам, разумеется… тем самым, что когда-то вывели его в люди, тем жёстким и злым, которые только и позволяют победить мир, победить хаос, победить даже смерть (это можно, если захотеть). Мужик сломался, говорили знакомые.
     Конечно, следовало плюнуть не на заводик, когда надлежало плюнуть на свою жизнь. И на жизнь своих близких. И на любовь. И на последствия. Быть здесь и сейчас. Стоять и драться. Упасть и драться. Умирать и драться. И в конце победить. Но не было желания. Какая уж тут победа.
     Он уехал на дачу. Не в новый особняк, а в старый родительский дом из бруса, с огородом в двадцать соток, на отшибе гнилой деревеньки, подальше от честного прокурора и бесчестной жены, в сторону от жизни, автобусов и прохожих, криков и пыли. Он бродил с ружьишком по лесам, тихо браконьерствовал, пил горькую, заедал сладкой, ходил в дощатый сортир или в кусты за баней. Чинно беседовал с окрестными стариками, получая странное наслаждение от их дури.
     Днём неудержимо клонило спать, он чувствовал себя в полудрёме. Ночью мучился от бессонницы. С рёвом и матом отгонял мысли о самоубийстве; подсознательно он чувствовал, что жизнь наладится, не может не наладиться, ему же всегда везло, всегда, сколько он себя он помнил, с четырёх или пяти лет.
     Пробовал возродить огород, увлечься садоводством, научиться копать землю, полоть, окучивать. Время подходящее, месяц май. Ни черта не вышло. Он быстро уставал и не получал удовольствия. Отвергла мать-земля мои шашни, думал он, лёжа на брезенте в сарае. Ещё он думал о Марине и черноволосом Володе, как же без них? Он подумал о них сразу же, как пришёл в себя перед дверью восемнадцатой квартиры.
     Сначала понял, что зря послал случайного мужика. Тот мог и убить, с таким-то прямым ударом… Но мужик попался не злой: дал разок в морду — и пошёл спать. Думать и ещё раз думать, решил тогда Альберт Леонардович, не все тут безответное быдло. Он минут двадцать ломился в тяжёлую дверь, отделанную снаружи деревом. Молчали равнодушные деревяшки, не отвечало железо. Он вышел и остановил утренний «жигулёнок».
     Через день он зашёл в кабинет Марины. Там были и стол, и два кресла, и телевизор без звука показывал то же самое. Нерусские мужчины и женщины разыгрывали марсианские страсти. Но не виднелось цветных журналов и курносого носика. Вместо него за столом сидела грустная дама лет сорока. Завидев человека, начала скучным голосом расписывать ему дивное снадобье «гербалайф». И такое оно, и этакое, толстяки от него худеют, старики молодеют, а паралитики начинают скакать по деревьям, и многие виды африканских обезьян им завидуют. Ну и ну, подумал Альберт Леонардович, купить уже захотел. Но вспомнил, зачем пожаловал. А где Марина? — спросил он. Дама поскучнела ещё больше и сказала, что знать Марины не знает. С сегодняшнего дня комнату снимает её контора. И начала гнуть про паралитиков, ночующих на ветвях. Ему было интересно, но некогда. И он пошёл прочь. Катись, катись, шипела вслед дама, потом на коленях приползёшь. Он не слышал.
     Владелец здания отказался поведать об арендаторах.
     Телефон 23-39-98 молчал. Володя мог спать, бегать трусцой, уехать тачать детали на завод «Наштяжмаш». А мог уйти на фронт, в запой или вообще из нашего мира. В астрал, например. Но он мог вернуться к вечеру: с завода, с войны, из царства теней. Был такой шанс. Последний.
     В закатный час он давил кнопку звонка, давил и давил, с замиранием и с надеждой. Дверь открыла сердитая старуха. Зачем трезвоните, спросила она. Я не буду, покаялся Альберт. Я никогда и ничего не буду. Я никогда не войду в вашу жизнь, уверил он. Владимир Владимирович уехал, раздражённо сказала она. Это ваш сын? Ваш племянник? Внук? Он и сам знал, кто он ей.
     Альберта Леонардовича нашёл Митя, сельский дурачок и рубаха-парень. Тот лежал лицом в одуванчиках, рядом лежала отпиленная ножовкой кисть левой руки. Тело в синяках. Экспертиза показала, что его пытали всю ночь. У живого пилили руку. Головой бросали в огонь. Кончили выстрелом в сердце. Душа отлетела. Тело отнесли и положили на одуванчики.

1998