Вадим ФЁДОРОВ
1931 – 2008
Вадим Николаевич Фёдоров родился в Уральске. Детство и юность прошли на Дальнем Востоке. (Комсомольск на Амуре, Хабаровск). С 1955 жил в Красноярске. Творческую деятельность начинал как журналист-газетчик. В последующем – тележурналист, кинорежиссёр, автор сорока документальных телефильмов, принятых к тиражу и Всесоюзному показу по центральному телевидению. Стоял у истоков красноярского телевидения. Многие работы были удостоены высоких оценок. Почётные дипломы на Всесоюзных кинофестивалях: Ташкент, 1975 г. (фильм «А теперь Саяны»), Ленинград, 1977 г. («Строим ГЭС»), Тюмень (фильм «Шаман» удостоен первой премии). Диплом международного кинофестиваля в Лейпциге за фильм «Земля свершений наших». Несколько его кинофильмов были приняты к экспорту. В последнее время писал очерки и воспоминания. Публиковал их в красноярских газетах. Печатался в журнале «Сибирский промысел», альманахе «Новый Енисейский литератор», а также в тематических книгах-сборниках «Земной поклон», «Серебряные рельсы», и др. Писал очерки и воспоминания о крае, о земляках. Это всё люди обычные и необычные. Фанатик-кинооператор из Норильска, цирковой артист, ставший инвалидом и создавший из девчонок-мальчишек народный цирк, бухгалтер из Енисейска, в течение сорока лет рисовавший улицы города… А ещё воспоминания, очерки о Заполярье, рассказы о тех, кто начинал Красноярское телевидение. Долгое время мечтал о выходе книги, не один год жил надеждами об издании, обходил множество редакций и издательств. И вот, наконец, в конце 2007 года книга «Оглянись и вспомни» увидела свет. Скоропостижно умер в мае 2008 года.
«ВОТ И ВИТЯ ПРИШЁЛ...»
Пусто... Всё вокруг вдруг опустело. Это первое чувство после сообщения по московскому радио о кончине Астафьева. Но оно не исчезло и сегодня. Когда-нибудь, наверное, пройдёт...
Все радиоконцерты, рекламы, обзоры в тот день казались странными, нереальными... О чём это они? Чему смеются? Ведь с нами не будет — уже никогда, никогда! — Виктора Петровича.
Работая в документальном кино, я не мог с ним не встречаться. Ведь каждый из нас считал за великое счастье, если в фильме будет говорить и думать Астафьев. Кстати, когда он говорил — даже о вещах, казалось бы, очень простых, — то всегда думал. Могут сказать: а как же иначе? У всех так. О нет! Многие просто говорят, а он самой обычной разговорной фразой — предлагал нам задуматься. Мы — журналисты, киношники — это знали. И за ним гонялись. И очень боялись Марии Семёновны: она его от нас оберегала.
Он был безотказен. Иной раз можно слышать: «сложен», «колюч». Да поискать (и найдёшь ли?) человека, который так уважал бы чужой труд! Какая там «колючесть»!
Помню первую с ним встречу. Я сижу у них дома (Академгородок), с опаской поглядывая на Марию Семёновну: не турнула бы. И была бы права: во время разговора Виктора Петровича били приступы — хронический бронхит в разгаре! — затяжного кашля: лицо натужно краснело, на глазах слёзы.
Цель моего прихода: получить интервью для документального фильма, посвященного высокому уровню культуры в Красноярске (в чём, помню, сам сильно сомневался). Ну, кампания шла тогда такая: «Сибири — высокую культуру».
— Нет, об этом не буду. Это что? Заказ «Большого дома»?
— Да нет, что вы! Мы это... сами... Нам крайком не указ, — растерянно пролепетал я.
Астафьев даже кашлять перестал. Насмешливо и с любопытством посмотрел на меня:
— А куда ж вы денетесь-то?
Но договорились: он расскажет о том, что сделано им за последний год, и о планах на годы предстоящие. Я остался доволен: именно это для фильма и надо! Спросил, а когда кинооператору можно приехать. Астафьев ответил:
— Да хоть сегодня, хоть завтра.
— Но ваш бронхит...
— А когда он кончится-то? А у вас, как я понимаю, всякие там графики...
Мы приехали уже утром. Кашель, к счастью, поутих, и киносъёмка — тут же, рядом, в берёзовой роще — состоялась.
Астафьев понимал сложность нашей работы. Он безропотно отрывал для нас минуты и часы драгоценного для него времени. Мне кажется, он нас... жалел.
Встреч с ним было не так уж много. Конечно, мне хотелось бы иметь их больше. Зато каждую, пусть даже очень давнюю, помню четко и ярко, как будто она была вчера.
Но почему-то особенно часто вспоминается Астафьев в Енисейске, в дни юбилея города. Вот уж праздник был так праздник! Незабываем! От всего сердца, истинно по-сибирски справили его енисейцы: и с размахом, и задушевно.
Виктора Петровича я увидел тогда по-настоящему счастливым, словно наконец-то человек вернулся домой. Но ведь так оно и есть: тёмные от времени дома, деревянное кружево на ставнях и воротах, старые храмы и золото крестов в высоком небе — это всё его, родное и понятное. А рядом река, родная...
А люди! Это ведь они в тяжелую для писателя минуту ему дали телеграмму: «Пиши, как писал: мы тебя понимам». Астафьев был счастлив вдвойне: в этот день его друг и ученик Алексей Бондаренко (охотник, вдруг отложивший ружье) представил землякам-енисейцам свою первую книгу. Первая книга ученика... Это ли не великая радость для Учителя! Мне перед кинокамерой тогда говорили многие. Взволнованно и хорошо. О чём? О безусловном возрождении Енисейска, «отца сибирских городов», о преобразованиях и второй его молодости. И лишь Астафьев, немного помолчав, грустно улыбнулся: «Да хоть бы таким его и сохранили...»
А ещё встаёт в памяти теплоход «Антон Чехов», где проходил семинар, посвященный коренным народам Крайнего Севера. Мой сосед по каюте Алитет Николаевич Немтушкин позвал меня в гости к Астафьеву. Тот был участником семинара. Я отнекивался: мол, неудобно как-то... ведь сам-то он не приглашал. Алитет меня упрекнул: «Ты не знаешь Петровича! Он доступен всегда и всем».
У Астафьева в каюте гость уже был — его старый товарищ скульптор Владимир Зеленов. Хозяин и гость сидели у окна и... пели. Зеленов (мы знакомы), не прерывая пения, указал на лавку напротив.
Они тихо пели старую и очень грустную русскую песню. И оба смотрели в окно, на реку. Долго смотреть на речную волну весело в молодости: река обещает, сулит... В годах преклонных — грустно: она напоминает.
Я сидел и слушал — Алитет куда-то исчез, — но потом незаметно всё же ушёл и я: такие минуты не для зрителей. А так бы хотелось слушать и слушать! И на них смотреть! Передо мною сидели два красивых замечательных человека, а за окном жила красивая река. Проплывали мимо облака, берега и островки-»кораблики». Всё в закатном солнце. 29 ноября 2001 года было далеко...
Самка лосося после икромета — это главное в её короткой жизни — устало отплывает в сторону. Всё! Время умирать... Выпустив в свет полное собрание своих сочинений — дело всей жизни, 15 томов боли — Астафьев писать уже не мог. Болезни шли на штурм.
Недавно перечитал я «Фиесту» Хемингуэя. Роман знаменитый! Кого там только нет! Тореадоры, поэты, роковые шлюхи... Но рука подтянула старый сборничек «Царь-рыба», мой любимый. И вновь Тугунок сжал кусок хлеба в руке как пропуск к миске с горячей ухой. От нетерпения выпить перед ухой вновь у Киряги-деревяги словно дымился его деревянный протез. И вновь приподнялась на нарах голодная мать, с надеждой глядя на дверь: принесёт ли ей сын куски холодной рыбы, оставшиеся от ужина артели. И, обсасывая косточки, жадно ела и ворковала: «Якимка хоросый! Якимка настояссый сын!»
«И эти вот заискивающие, неловкие, унижающие взрослого человека слова опрокидывали всё в Акиме» (В.П. Астафьев). Нельзя унижать человека! Ни голодом и нищетой, ни страхом и ложью. Нельзя! Об этом все книги писателя.
Встаёт перед глазами искаженное от ужаса лицо его бабушки: она увидела, что купленный на рынке каравай... всего лишь корка. Хлеба-то внутри не было! Моё «военное» детство прошло в городе на Амуре, далёком от Сибири. 350—400 рублей (разве забудешь!) стоила на рынке буханка. И попадались такие же — набитые стружкой и тряпьём. За баснословную цену можно было купить банку американской тушенки, начиненную... глиной и мокрым песком. Не верилось, что наступит день, когда я смогу съесть ледяной кружок молока (это пол-литра). Помню, в году 1944-м, когда прочёл в какой-то книге, что некий английский лорд так плохо себя чувствовал, что съел на завтрак всего лишь стакан сливок, то я был убеждён, что ел тот лорд маленькие желтые сливы, которые в моём городе продавались стаканами. Что такое сливки, я узнал в 14 лет.
Хоть и не был я мальчишкой из сибирского села, но книги Астафьева и обо мне. В них найдут себя все мои сверстники. И мы к нему пришли. И встали на ветру под сводами моста в день 1 декабря.
По официальной сводке, 18 000 красноярцев пришли проститься со своим земляком. Но было нас намного больше: еще почти тысяча стояла под железобетонным монолитом. Мы надеялись: быть может, нас поймут — время продлят... Ведь последний же взгляд, наш последний ему поклон.
Не продлили. Согласно графику, в 12 часов доступ был прекращён. А мы всё шли и шли...
Потом нам рассказали о том, кем был Виктор Петрович Астафьев, а в 12.40 катафалк медленно проедет вдоль реки (да не тороись ты, шофёр, не торопись! Дай же Енисею попрощаться...) и поднимется на мост. И простился Енисей.
Спустя полчаса (ах, помедленнее, братцы, помедленнее: лесу-то, лесу дайте попрощаться!) простился с Астафьевым и лес. А тут уж до дома и рукой подать. Его там встретят и Акимка с Касьянкой, и Киряга-деревяга, и дочь Ирина... Он вернулся к ним. Всё же первой встретит бабушка: «Вот и Витя пришёл...»
Декабрь 2001
ОТ И ДО
Реквием
Посвящается его жене, другу и соратнику,
Татьяне Георгиевне Восходовой.
Его ученикам, учителя не забывшим.
Последнее время её прогулки становились всё короче. Стараясь побыстрее управиться со своими нехитрыми собачьими делами, она торопливо возвращалась домой. Поспешно пробегала мимо всех комнат, — даже кухни — усаживалась у его кровати и, умильно виляя хвостом, смотрела ему в глаза. Она ожидала команды.
Лежащий на кровати мужчина, улыбаясь, смотрел на собаку и молчал: ему нравилось её ожидание. Ему даже казалось, что правила игры, предложенные им, нравятся и ей. Это был разговор, понятный лишь двоим.
Раньше она сама прыгала на кровать, но теперь — нет. Ей хотелось сделать ему приятное, поэтому она терпеливо ждала от него уже привычное ей слово. Ведь это единственное, что она могла для него сделать... И он, наконец, говорил ей «Ап!». И собака, радостно взвизгнув, кидалась ему в ноги. И было обоим хорошо...
«Молодец, Лана, — говорил ей мужчина, — ах, какая же ты у меня умница. Сиделка моя добровольная...» Собака от счастья часто дышала, виляла хвостом и от избытка чувств била лапой по одеялу. И смотрела в глаза хозяину, не отрываясь. Улыбаясь, смотрел ей в глаза и он. Ему всё казалось, что он когда-то — очень давно — уже видел эти карие глаза. Но вспомнить не мог...
«В каком году мы с тобой встречались? У кого, в какой группе ты работала? Не помнишь? — спрашивал мужчина. — А вот визжать нельзя. Если даже очень хочется — я тебя понимаю — всё равно нельзя: ведь это работа... Ты собака неглупая и со мною согласишься: это нескромно. Напрашиваться на аплодисменты артисту не к лицу...»
А собака слушала, и всё смотрела ему в глаза, смотрела...
Последние дни циркового артиста Михаила Антоновича Екатериничева. Он уже не вставал.
***
Эта ветхая газета была в своё время явно секретной. И рядом с названием «На штурм врага» квадратная рамочка с напоминанием «Из части не выносить» была лишь формальностью, обязательной, но пустой. Попробуй, сохрани её на фронте да ещё в условиях непрерывных боёв, отступлений и наступлений тяжелейшего 43-го года! Поэтому редактор и цензор, не желая иметь дело со «Смершем», поработали над номером тщательно: самый опытный разведчик, попадись ему в руки боевой листок, не понял бы ничего! Какой фронт? Неизвестно. И нет для опознания ни имени города или посёлка, ни даже крохотной речушки. Ничего. А заметка гвардии сержанта А. Ковалёва о том, что красноармейцы вырыли землянку под жаркую парную, интереса у немецкого штабиста не вызовет: «всё равно свиньи...» И то, что какая-то Восходовапривезла группу красноярских артистов для концертов на передовой, его внимания не привлечёт. Но вторую половину этой заметки он перечтёт трижды:
«...ансамбль красноярских артистов уже дал более четырёх постановок для бойцов и офицеров. Большой популярностью у зрителей пользуются солисты ансамбля т.т. Екатериничев, Алексеева и Энгельс. Артисты пробудут у нас около полутора недель.
Гвардии сержант Харькова»
Немец-разведчик отставит чашку с кофе: «Полторы недели герр Екатериничев будет веселить солдат. Вывод: свою дислокацию эта часть менять не собирается. Но кто там? Танкисты? Лётчики? Пехота?»
Татьяна Георгиевна Восходова — она бережно хранит эту газету за 12 декабря 1943 года, — вспоминая, всё «рассекретила»: «Да у лётчиков мы были! У лётчиков! А рядом город Чернигов. Это был Украинский фронт, кажется — второй... И в той баньке-землянке после концертов парились! Мы у лётчиков в тот раз недели две работали: нашу бригаду направил сам командир соединения генерал-майор Корчагин, герой Советского Союза. Благодарность от него и от политотдела до сих пор храню. А дорога наша к ним — хоть фильм снимай! На станции Бахмач, помню, вышла я за продуктами для бригады, за положенным пайком. Нести вещмешок взяла Гришу Энгельса, танцора. А наш поезд — на всю жизнь его номер запомнила: 28800, литер «А» — возьми да уйди раньше времени! И бригаду увёз. Мы с Гришей заметались: как догнать-то?! Кто-то подсказал: «Вон литер «Б» стоит, сейчас туда же пойдёт». Мы к нему — а это цистерны с горючим. Да и кочегар не пускает: выглянул из кабины паровоза, чумазый, как дьявол — то ли в копоти, то ли в мазуте. И на нас! Ну, как сирена заревела. Слышу: да это женщина! Тут я Грише говорю: «Отойди-ка в сторонку: у нас свой, женский разговор пойдёт — мужчинам туда вход запрещён». И к кабине! А она мне: «Не имею права никого сажать: я — литерная «Б»! Может, вы шпионы какие... твою мать!» А я ей: «Да ты, мать твою..., знаешь кто мы такие?! Отвечай, «Б» литерная, знаешь?» Смотрю: молчит. И вдруг улыбается: «Сразу бы так и сказали. Вот теперь вижу — свои...» И гостеприимно махнула в сторону цистерны: «Занимайте, товарищи, свободные места!»
Догнали. Добрались до лётчиков все вместе. Нас встретили хорошо: и землянку отдельную, и охрану поставили. А мне так утром солдат в землянку нагретые валенки подавал...
Каждый день три, а то и четыре концерта. Даже ночью. Ночью работалось спокойнее: налётов не было.
Миша выкладывался, как говорится, полностью. У него на то была причина особая: стеснялся перед зрителями, что он такой молодой, такой здоровый — и не на фронте. Не объяснишь ведь каждому, что ему в военкомате на все просьбы отвечали одно: «Циркач на фронте дороже снайпера. Уходи, не надоедай...» Вот он и старался, делал всё, что только мог. На передовую ни батут, ни трапецию, ни даже трос с собой не возьмёшь, так он и жонглировал, и ходил колесом, и фокусы показывал, чтобы дать мышцам хоть немного отдохнуть. И снова кульбиты, снова фляки, шпагат или колесо... А в ночном концерте на руках среди огней ходил. Каких огней? Да солдаты для освещения площадки гильзы от снарядов приспособили. Гильза сверху сплющена, и там фитиль вставлен, а внутри масло или керосин. Большая гильза — большой огонь, маленькая — пламя небольшое. От противотанковой сорокопятки — видите, ещё помню — гильза тонкая такая, словно свеча с огоньком. Даже красиво. Вот в первый вечер Миша как увидел кольцо огней, так сразу же новый номер и придумал. Он же на всякие находки горазд был, режиссёрской фантазией обижен не был. Попросил солдат побольше гильз поставить, прямо на площадку. Ну и «гулял» на руках среди языков пламени. Я всё боялась, что волосы у него вспыхнут... После последнего, ночного концерта Миша до землянки еле добирался — так уставал. Там пластом падал...
Трудно было. Но главную свою задачу наша фронтовая сибирская бригада выполнила: красноармейцы и командиры, глядя на нас, душой отдыхали. Мы для них — кусочек мирной жизни, словно письмо хорошее из дома. Миша этому радовался. А измученность... Так ведь цирк никогда лёгким делом не был. И не будет. Тяжелейшие перегрузки Миша считал нормой.
Да и детство у него было... Он родился в небогатом селе Богоявленское — это в Пензенской области — в такой бедной семье, что дальше уж, наверное, и некуда. Отец в первую мировую на фронте погиб, а у матери на руках их четверо. Поэтому и нужду, и крестьянский труд знал Екатериничев с первых дней своей жизни. Отсюда, думаю, и выносливость его.
Видно, матери пришлось совсем невмоготу: отдала она Мишу в «ученье». А проще сказать, на прокорм. Но хоть не в чужие руки, а брату своему, Ивану Павловичу. Тут-то и ударил где-то в небесах Мишин «колокол судьбы»! Ведь был Иван Павлович Горбачёв... цирковым артистом».
...Они вошли не сразу. Почему остановились? Почему стояли молча, а дядя долгим взглядом смотрел на большой светло-серый купол-шапито? Пройдёт много лет, и ответ придёт сам. Он окажется простым и немного грустным. А пока они стояли и молчали. Мише купол показался шатром из сказки: вот-вот, отбросив полог, выйдет «царь-девица, шемаханская царица...»
Наконец, дядя глубоко вздохнул и, положив руку ему на плечо, улыбаясь, сказал: «Ну, что? Пошли?»
Так, в 24-ом году в городе Ростове девятилетним мальчишкой он впервые вошёл в цирк. Как бесконечно далёк тот день, когда где-то в Сибири слесарь-судостроитель Саша Попов, глотая слёзы, будет выбирать мрамор... для его надгробия. Потом друзья и ученики — у него их будет много, очень много... вместе напишут эти строки:
Он мощный и надёжный
Оставил свет в веках.
Жизнь как миг он прожил,
А след — в учениках.
Золотом на белом мраморе Саянских гор нарисует буквы художник...
Всё это будет, но нескоро. Через много-много лет. Ещё не родился Саша Попов, ещё не найден в Саянах мрамор, а стоит мальчишка перед загадочным шатром, и дядя, улыбаясь, ему говорит: «Пойдём?»
И они пошли...
***
Что нужно для того, чтобы стать человеку другим? Многие скажут: нужны события и годы, чьё-то влияние, душевные драмы... Да вовсе нет! Вот вошёл под купол-шапито мальчуган одним, а вышел... цирком очарованным на всю жизнь вышел тогда Михаил Екатериничев!
***
Если бы его спросили, что ему понравилось больше — арена, где в лучах ослепительных ламп птицами летали воздушные гимнасты и весело бегали по кругу маленькие лошадки полосатой невиданной масти, или странная жизнь за кулисами, где пахло львами и пудрой, и факир, перебросив змею через плечо и сдвинув тюрбан на затылок, ел пончики из газетного кулька, а Снежная королева торопливо докуривала папиросу, — то Миша ответить бы не смог. Он вдруг почувствовал вкус цирка — терпкий, особый, — что дано далеко не каждому.
И полетели один за другим — ну, словно яркие шарики в руках таинственной китаянки! — дни и годы крестьянского мальчишки Михаила Екатериничева.
Вечером, натянув курточку униформиста, он с лопаткой и совком в руках выбегал на манеж под смех зрителей: лошади, став актрисами, оставались по-деревенски простодушными.
А днём... О, днём! О дневных и утренних часах Михаил Антонович, спустя годы, будет говорить со счастливой улыбкой: «мои университеты...» Весёлые жонглёры во время репетиций всегда позволяли ему побросать шары и кольца, а высокая красивая женщина — она появлялась непременно в окружении маленьких заносчивых собачек — звучным голосом давала команду «Ап!» и Миша, вытянув руки, ласточкой, словно в родную речку влетал в подставленный перед ним серебряный обруч. А следом, с визгом на него падая, — куча мала! — прыгали собаки. Тогда женщина бросала вверх конфетку — «Ап!», которую поймать на лету ему удавалось всегда. Лишь потом он поймёт: значит, так бросали... Его любили.
Акробатика и гимнастика Мише нравились особенно. Артисты этих жанров к его интересу отнеслись серьёзно: показывали, поправляли, а порой и заставляли...
Однажды, когда на четверть часа освободился манеж — борцы решили отдохнуть, сделав паузу в репетиции, — Миша колесом-рондатом лихо прошёлся вдоль барьера и сделал стойку на руках. Борцы молча наблюдали. Потом дали знак подойти. Кто-то ощупал мышцы его плеч и шеи: «Капюшонная слаба...». Другой осторожно завёл его прямые руки ему за спину и без усилий соединил кисти: «А гибкость хороша... Да и «костерьер», как говорят в Одессе, у Мишки не плох...»
И ему сказали: «Ты гимнаст. В борьбу не суйся: кость не та. Но наши уроки тебе не помешают. Ни гирь, ни манежа, ни гантелей тут не надо. Итак, клади ладони себе на темя. Дави как только можешь. Дави! И повороты головы — но под тяжестью рук! — направо, налево, направо... Так делай всюду и всегда: в саду, на улице и дома, вечером и днём. Через год — стальная шея! Слушай дальше. Сцепи перед грудью пальцы рук. Сцепи как обруч, крепко. Теперь пытайся его разорвать. Рви обруч! Дёргай! Резче! И раз! И два! И десять! Через год — стальная грудь! Это, сынок, старая русская школа... Сам Заикин и великий Поддубный себе мускулы делали так. И ещё совет, он самый главный: цирк не то место, где можно спрятаться за спину другого. Помни об этом. Помни всегда. А теперь, циркач, давай-ка фляками улепётывай: нам поработать надо...»
***
Любите ли вы цирк? Не любить его нельзя. Ведь он ни на что не похож, как круг не похож на все геометрические фигуры. Провели линию в квадрате — вот тебе и два треугольника! Поиграйте с ними — получите ромб...
А круг, нет! Он такого вам не позволит. Вроде бы предельно прост, — одна лишь линия кольцом — а стоит особняком. И прост, и странен, как и те могучие, странные в своей цельности люди, что нарекли древнейшее зрелище кольцом. Циркус!
Ещё не родился Христос, ещё не появился на востоке Будда, а в любом городке Римской империи, даже самом маленьком, бешено неслись на колесницах затянутые ремнями наездники: все города имели свои цирки. Да какие!
Грандиозный «Великий цирк» — он был в Риме и в течение шестисот лет играл немалую роль в жизни империи — поражал людей всех последующих эпох своим величием и роскошью: 200000 зрителей сидели вокруг арены среди белоснежных мраморных колонн. Навесы из тонкого полотна спасали от палящего солнца (так вот откуда наши цирки-шатры!), рвы и барьеры — от хищных зверей.
А какими зрелищами ублажали императоры свой изнеженно-капризный электорат. Император Август велел вырыть бассейн в римском цирке Фламиния, где до заката бились гладиаторы с сотней крокодилов, привезённых из Африки, с берегов Нила. Брызги крови и красные куски тел — гладиатор? Крокодил? — падали на мрамор престижных первых лож, на одежды восторженных патрицианок, всё окрашивая в алый цвет. Рим ликовал: «Слава Августу! Слава Великому!»
Летописи рассказывают, как молодой Нерон, мучительно завидуя популярности наездников, — перед ними, героями, преклонялась вся империя! — сам садился на колесницу, участвуя в состязаниях. Цирковой наездник — император!
А ещё, содрогаясь от ужаса, помнят летописи, как опускал Нерон свои уставшие глаза — ведь зрелища в цирках тех времён шли от восхода до захода солнца — на линзу хризолита, чтобы зелень драгоценного камня дала возможность им отдохнуть. И вновь поднимал глаза император. И был его взгляд страшен. Он видел: ливийские львы рвали тысячу христиан и глубокие рвы, окружавшие арену, были доверху полны кровью. 200000 зрителей сладострастно вдыхали воздух, вдруг ставший странным: пьянящим, солёным и тёплым. Рим ликовал: «Слава Нерону! Слава Великому!»
Таким был цирк на заре человечества: юный, странный, кровожадный...
«Миша, сейчас же закрой рот, — вдруг сказала немолодая и очень добрая женщина, которую каждый вечер аккуратно распиливали на две половинки, — запомни: как бы ни было тебе интересно, надо слушать с закрытым ртом». И Миша Екатериничев так поспешно закрыл рот, что громко щёлкнул зубами. Все вокруг рассмеялись.
Да как тут рот не раскрыть, когда такие удивительные истории рассказывают ему, деревенскому мальчишке, старые цирковые артисты. А от молодых — акробатов и гимнастов — он узнавал и запоминал слова, звучавшие для него замечательно: рондат! лонжи! сальто! фляк!
Вы любите цирк? Он не похож ни на что: ни на театр, ни на кино. Ведь в цирке вы — соучастник! Вспомните, как замерло ваше сердце, когда там, в вышине, под самым куполом, вдруг изгибаясь, закачался акробат, стараясь удержаться на струнке-тросике! Как взмокли ладони ваших рук, когда под тревожную дробь барабана вложил голову укротитель в жаркую пасть льва! Кто знает, что на уме у этой непредсказуемой африканской кошки... Будет ли с вами такое в кино? В театральном зале? Перед экраном телевизора? А? Да никогда! Там всё — условность.
Цирковые актеры это прекрасно знают и, по мере таланта, используют: клоун обращается к зрителям, стремясь втянуть каждого в свою игру; фокусник, разорвав в клочки пачку денег, вдруг с укоризной извлекает из вашего, зритель, кармана одну сторублёвку за другой. Это цирк! Тут все мы вместе.
А запах цирка! В его сложнейшей гамме вы сможете узнать всего лишь два-три тона, не больше. Да, вы правы: опилки на манеже пахнут свежесрубленной лесиной. Плюс к этому нами сегодня почти позабытый — но он обязателен — запах конюшни. И всё! Вы встали в тупик. Быть может, опытный сыскной пёс, втянув влажным носом воздух, разложит его по полочкам. Да и то вряд ли... Откуда ж ему, ветерану российской милиции, знать, как пахнут слоны?
Но вот любой «циркач» вам уверенно скажет: главный запах — он публике неизвестен, ведь публике быть на репетициях нельзя — это запах пота. Акробата, клоуна, жонглёра, укротителя львов, воздушных гимнастов, фокусника, наездника — всех, кто на жёлтом пятачке арены дарит вам свой замечательный спектакль...
Любите цирк!
***
Ах, как было всё интересно! Как было всё необычно!
И даже то, что неведомо откуда вдруг появился факир со своей вечно сонной змеёй, и в какой город увезёт эта красивая тётя своих капризных собак, и неизвестно, когда исчезнет загадочная китаянка с охапкой лент и шаров — казалось похожим на сказку.
А ещё он твёрдо знал — и это было как предвкушение счастья! — что встретится с ними снова под куполом цирка, в других городах... Они узнают его сразу, они улыбнутся ему издалека. И встреч таких у него будет много, и каждая — радость...
В 1930 году советская цирковая семья пополнилась: на афишах Гастрольбюро появилась новая фамилия: «гимнаст Михаил Екатериничев».
Ему было 15 лет.
***
Ветер, прилетевший с гор, усердно обрывал уже ненужные старые афиши с рекламной тумбы в маленьком алтайском городке Ойрот-Тура (ныне Горноалтайск).
Но лермонтовский «Маскарад» — он шёл вечером в местном театре — в афишах и не нуждался: зал — яблоку негде упасть! Зрители были необычны: почти все немолодые — возраста бабушек и дедушек — и все... весёлые. Даже когда веснушчатый, с румянцем во всю щёку, Арбенин достал из кармана брюк пригоршню таблеток, — травить, так травить! — никто в ужас не пришёл: все смотрели улыбаясь, с умиленьем.
Стоя за кулисами, режиссёр поминутно смотрел в глазок на публику. Он сиял: спектакль шёл «на ура!». Вот вам и клубная самодеятельность! Но вдруг его улыбка стала гаснуть, и хотя всё шло замечательно, режиссёр смотрел теперь в зал с беспокойством: там он увидел нечто странное. В первых рядах сидел высокий светловолосый молодой мужчина, который в отличие от всех не улыбался, не аплодировал. Но на сцену он смотрел сосредоточенно, причём на персонаж по пьесе почти второстепенный: этот парень не сводил глаз... с баронессы Штраль. А немного погодя режиссёр заметил, что и баронесса ведёт себя странно: её реплики запаздывают, а сложенным веером — вместо того, чтобы кокетливо закрывать им лицо, — шлёпала по ладони, словно тапочками перед игрой в волейбол.
«Ну, Таня! Ну, Восходова! И кто эту дылду подсунул мне в коллектив! Ей не баронесс играть, а в футбол... — выходил он из себя — Ну, я ей сейчас объясню, что такое искусство...» И едва дождавшись антракта, негодующий режиссёр помчался в гримёрную. Не добежав, остановился: в дверях гримёрной стоял тот высоченный блондин, а рядом Таня — она его слушала, смущённо опустив голову. Режиссёр, улыбаясь, молча повернул обратно...
«Да что вы спрашиваете! — со смехом продолжает Татьяна Георгиевна. — Конечно же, влюбилась. Сразу же! По уши! Да как же мне было не влюбиться: артист цирка! Да из Москвы! Блондин! А главное, выше меня. Я уже стала тревожиться, что выше себя мне не найти. А вы что, не верите в любовь с первого взгляда? Ну, это вы напрасно! А он-то? Тут, по-моему, всё ясно: ведь ровно через год Миша вновь у нас появился. С одной лишь целью: меня увезти... Прямо сразу, с вокзала — не успел «здравствуй» сказать — мне и говорит: «Таня, ведь я чего приехал-то... Может, распишемся, а?» Мне бы на это надо как? Словами баронессы Штраль ответить:
Минутное то было заблужденье,
Безумство странное — теперь я каюсь в нём!
Оно прошло — забудьте обо всём.
А я, дура радостная, аж подпрыгнула: «Да что ты, Мишенька, спрашиваешь?! Конечно, согласна. Иди, расписывайся...» И он — счастливый! — как на крыльях в ЗАГС полетел. Один. Вы не поверите, но мы тогда были все как дети. Через полчаса возвращается. Растерянный...
— Таня, они нас не расписали. Говорят вдвоём надо...
У меня внутри будто всё оборвалось: мне почему-то показалось, что ему вместе с мамой прийти надо. Чуть не плача говорю: «Да ты бы им сказал, что мама у тебя далеко, приехать не может...»
— Да нет, с тобой надо. Вместе...
— Ну, бюрократы! Ну, чиновники! Не зря поэт Маяковский в своих стихах их громит! Пошли...»
И они расписались. А чтобы жить вместе крепко и долго, то и свадьбу такую сыграли: не один день пело и плясало всё село Богоявленское. «Мишку Екатериничева женим!»
«Тут я и познакомилась с Мишиной мамой — продолжает свой рассказ Татьяна Георгиевна, — и сразу поняла, в кого мой Миша пошёл: мама-то у него настоящая русская красавица: стройная, высокая, с таких вот художники и пишут Ярославну, жену князя Игоря. И Наташа у Пушкина была точь-в-точь такая. Да и во всех былинах, да сказках наших древних о невестах русских обязательно есть такое: «станом высокая...» Об этом как-то подзабыли: всё косы да косы..., а ведь стан — вот что главное в нашей-то женщине было.
Ну, а после деревни у моих родственников в Днепропетровске гуляли, у его родственников — в Москве. И вот что я вамскажу: сбылась примета! И жизнь удалась, и долгой была, и крепкой. Дай Бог всем такой...»
***
Издавна принято на Руси: выйти девушке замуж — в семью мужа войти... Вот и Танечка Восходова вошла. Да в какую! В цирковую! А там правила свои, там — вопреки неписаным законам страны — семейственность в почёте: каждодневно — из вечера в вечер — режут, жгут и пилят своих жён мужья-циркачи. Но Екатериничев — ведь он же выдумщик! — придумал для Тани судьбу иную: быть ей снайпером.
Тот предвоенный номер «Ворошиловский стрелок» был таким. Они выходили на арену оба. Она: в тенниске в обтяжку, в короткой юбочке, на каблучках и... с винтовкой на плече. Не состоявшаяся учительница начальных классов... Он: стремительно, размашистым колесом «выкатывался» из-за кулис. Каскад акробатических трюков — и вдруг в руках пластмассовый шарик. Откуда? А это уже фокус! Шарик живёт: прыг-скок с плеча на плечо. Когда же, балансируя на выдохе жонглёра, он зависал на миг над губами — винтовка навскидку! Выстрел! Шарика нет — ну, конечно же, от меткой пули! — а с большого щита падала ткань, открывая слова популярного в те годы плаката «Готов к труду и обороне!» Гремела музыка всем известной песни «Если завтра война, если завтра в поход...»
Репертком благосклонно одобрил эту сценку: страна жила в ожидании войны... Коллеги поздравляли: «Ого! Гимнаст, жонглёр, фокусник — и всё в одном лице! Ай да Миша Екатериничев!»
И грохала тозовка в городах и колхозах, и шарик (всё тот же) исчезал, и девушка-снайпер, широко улыбаясь, кланялась публике. Гимнаст улыбался сдержанно, не разжимая губ...
Этот номер жил долго. В годы войны призыв готовиться к обороне уступил место портрету... Гитлера: на щите теперь был фюрер с подбитым глазом и короткий стих: «Ты, гад, не забудь Сталинград!» Изменил Екатериничев и облик снайпера: пилотка, гимнастёрка (в обтяжку) и... всё те же каблучки. «Надо бы сапожки — сокрушался автор — да в сапоге нога не та...»
Солдаты на фронте на побитого Гитлера — ноль внимания. Да ну его! Надоел... А вот снайпер на каблучках — тут всеобщий восторг. Глаз не спускали! Эх, скорее бы домой...
***
Закончилась война и вместе с ней нелёгкие дороги фронтовых концертных групп: театральных, эстрадных, цирковых. Им не было числа!
Михаил Екатериничев работает в красноярском цирке, но для него дороги не кончились. Профессия такая... Ведь фраза «цирк приехал!» не случайна, она живёт у всех народов мира и умирать не собирается.
Вместе с коллективом цирка или в составе небольших его групп артист исколесил необъятное Красноярье, Туву, всю Сибирь вплоть до берегов Амура и далёкого Тихого океана. И где бы ни появлялись красноярцы — у военных моряков во Владивостоке, у металлургов Норильска, у ангарских лесорубов, — всюду их встречали с предвкушением хорошего зрелища: «Цирк приехал!»
Немало новых номеров появилось в эти годы у гимнаста Екатериничева. Они становились всё более сложными, а порою и опасными... Но самую сложную акробатику он исполняет легко и спокойно. Помогала вера в свой опыт, в своё натренированное тело: гибкое и длинное, оно казалось сплетённым из мышц-канатов. «Гимнаст от Бога!» — можно было бы сказать о нём.
...Директор Государственного центра народного творчества В.М. Ковальчук рассказывает, как однажды невольно обратил внимание на руки Михаила Антоновича: было лето, и рубашка с короткими рукавами позволяла их увидеть. «Я смотрел на них с восхищением — вспоминает Ковальчук, — они были могучие, красивые и скульптурные, как полированные корни дуба».
Такое тело подвести не могло. Опыт тоже...
Катастрофа случилась неожиданно — там, где её никто не мог ждать.
...Небольшой леспромхоз, но зрителей было много. Очевидно, приехали из соседних посёлков. Концерт шёл хорошо, аплодисменты почти не стихали. Ничто не предвещало беды.
...Легко и красиво, как бы скользя, дошёл Екатериничев до середины туго натянутого троса. Номер — «свободная проволока». Остановился, глубоко вздохнул и, весело улыбнувшись напряжённо смотревшему мальчишке, собрался было ...Трос падал вниз, будто разрезанный взмахом бритвы. С ним падал и гимнаст...
Было не так уж высоко, и он смог, подобно мячику, оттолкнуться телом от земли и встать на ноги. Он улыбнулся всем — чуточку смущённо — и виновато развёл руками: мол, бывает, ребята, и такое... Он даже подмигнул тому мальчишке.
И не знал артист, что эта улыбка зрителям — у него последняя...
И последний концерт. Руки, ноги целы, нет ни вывиха, ни даже синяка. А он — инвалид. Казалось бы, пустяк: крохотный осколочек отлетел от позвонка. Но ведь позвоночник... Прощай, арена!
Инвалидность второй группы... Тут, забегая вперёд, наверное, следует сказать — ведь это тоже чёрточка к его портрету, — лишь много лет спустя Михаил Антонович узнал, что он по инвалидности — травма производственная — должен был получать деньги.
Однообразной вереницей потянулись дни — нелёгкие, странные. Впереди не было ничего, а жить памятью... Снова и снова вспоминался тот леспромхоз: непонятно, как вылетел из дерева крюк — крепление было таким надёжным...
Часами молча сидел у экрана телевизора. Не включенного... Однажды жена сказала: «Миша, ну так же нельзя! Ты измотаешь себя в конец. Ну, не будет арены — ну и что? Что же теперь — ложись и умирай?!» И дала она совет... Хоть был тот день будничным, но Михаил Екатериничев в календарь своей жизни мог вписать его числом красным: день рождения, второй! А сказала Татьяна Георгиевна ему вот что: «В городе немало молодежи, влюблённой в цирк. Многие не прочь себя в нём попробовать. Так позанимайся с ними, Миша! Сходи в крайсовпроф — там поймут, помогут...»
И он пошёл. Робко, смущённо. Ведь себя предложить — почти то же, что просить. Цирковой артист умел всё, а вот просить... Его поколение этому не учили. Пришлось в двери кабинетов стучать. В один, в другой... Но артиста-инвалида в профсоюзах слушали с интересом. Поняли. Помогли.
Нет, не зря дала такой совет Восходова: она была в те годы директором красноярского цирка и видела ежедневно волнение и восторг молодых зрителей, не спускавших глаз с арены. И они пришли к Михаилу Екатериничеву, мальчишки и девчонки из красноярских ПТУ. Уже не зрителями — учениками. Кто был тогда более счастлив — ученики или учитель, — сказать трудно.
Занятия шли в ДК профтехобразования как-то незаметно: никого не беспокоя, ничего для себя не требуя... Всех — вплоть до милиции — это устраивало: «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы...»
И вдруг удивлённый Красноярск узнаёт: в городе появился новый цирк: необычный, юный, яркий. Его популярность растёт не по дням, а по часам! Его непременно включают в программы всех праздничных мероприятий! Он, несмотря на возраст участников, уже вровень с маститыми коллективами — ветеранами красноярской самодеятельности! Высокое звание «народный» цирк профтехобразования получает, бесспорно, по праву. Так началась вторая жизнь Михаила Екатериничева.
Пройдёт несколько лет, и он вновь поднимется на сцену. Да где! В Москве! В Кремлёвском театре! От всей души рукоплескали благодарные москвичи самодеятельному цирку из далёкой Сибири и его художественному руководителю. «Мои мальчишки и девчонки — смеялся Михаил Антонович — бросили перчатку профессионалам».
***
Столь удачный дебют — создание молодёжного цирка — незамеченным не остался: Екатериничеву предложили создать ещё один, такой же. На судостроительном заводе... И Михаил Антонович согласился: начинать новое для него вдруг оказалось делом замечательным, похожим на... молодость.
...Когда проходил по цехам или бывал на стапелях во время спуска — в те годы спуск на воду нового судна был на заводе маленьким праздником, — то часто видел стройных атлетически сложенных ребят. Эх, на арену бы такого! Но он не подходил, на занятия во Дворец не звал: уговоры — это не для цирка! Не тот вид искусства... Знал: кому интересно — придёт сам. Они шли.
Наверное, любому автору статьи или очерка об Екатериничеве заманчиво написать о слесаре из сборочного цеха, ставшим талантливым клоуном в самодеятельном цирке, или о жонглёре из кузнечного... Но почему позабыт шофёр? Ведь он же фокусник не хуже Кио... А разве можно, обойдя молчанием, обидеть юную чертёжницу из конструкторского бюро, ведь она...
Тут автор столкнётся с проблемой: учеников у Мастера — сотни. И каждый интересен. У многих цирк — уже профессия, судьба. Писать обо всех? Но это будет книга...
Наград — медалей, званий и дипломов — у него было много. Ещё бы, основатель народных цирков!
Но были награды особые, для него несказанно дорогие. О них всезнающая общественность и не догадывалась. Письма... Они приходили отовсюду — Рязань, Петербург, Чита, Москва... Из далёких цирков, филармоний. И хоть было в них порою всего с десяток строк, они приносили ему праздник. Он вновь и вновь доставал из папки уже бережно спрятанный конверт и перечитывал; улыбаясь, долго рассматривал ему хорошо знакомый почерк. Вот одно из них:
Дорогой Михаил Антонович, здравствуйте! Вы уже извините, что редко пишем, но мы с Любой всё равно всегда помним о вас. Помним, что вы для нас сделали. Вспоминаем наши занятия в самодеятельности. Время летит очень быстро, вот уже двадцать лет, как мы в «Союзгосцирке». Как вы учили, стараемся в творческом плане на месте не топтаться.
...Последние два года почти всё время были за рубежом. В «старом-новом» работаем по приглашению Никулина, вероятно, до середины августа.
Очень рады, что вы, Михаил Антонович, по-прежнему работаете с ребятами! А это так непросто — отдавать себя людям.
Поздравляем вас с юбилеем, желаем ещё много-много лет плодотворной работы и счастья!
Сударчиковы
Кому, как не ему, цирковому артисту, знать, через какое сито художественных советов — капризных и не всегда честных — надо пройти, чтобы попасть на зарубежные гастроли! А сколько жёстких отборочных комиссий! Он потирал от удовольствия руки: Люба и Толя одолели эту тяжелейшую полосу препятствий. Ай, да Сударчиковы! Ай, да молодцы! Сам Никулин пригласил их на работу!
В такие минуты — а их было много! — он весело о себе говорил: «Поставщик Двора Его Величества Государева цирка...»
***
Пожалуй, в большой жизни Михаила Екатериничева это были годы самые счастливые: учеников много, они его любили; а руководство судостроительного завода во всём шло ему навстречу. А что ещё артисту надо!
Николай Анастасьевич Псомиади (директор завода), быстрой походкой пробегая в свой кабинет и увидев в приёмной Екатериничева, говорил: «Ну, что? Новый заказ принёс? Проходи. А по прошлому заказу на булавы, крепления и тросики — уже всё у конструкторов, дня через два чертежи в цех уйдут. А под площадку — настил, твоя задумка не пойдёт. Ненадёжно. Громоздко, тяжело, да и при выгрузке с теплохода ломаться будет. Мы посоветовались: лучший вариант — покрышки для большегрузных машин. Ирина Федотовна, соедини меня с шинным... У них как раз такую линию пустили, не откажут... А уж ты, Михаил Антонович, шинникам за это пару выступлений привезёшь. Согласен? Да, чуть не забыл! Из хозяйства Гупалова звонили: там они тоже что-то для тебя сделали... Забери».
Не только родной судостроительный — народному цирку «Юность Красноярья» помогали многие. Во всех Домах культуры, Дворцах и маленьких клубах ребят из «Юности» встречали как старых друзей. Порою даже не на клубной сцене, а просто в большом цехе или на заводском дворе в час обеденного перерыва шёл весёлый концерт. А то и на палубе теплохода! Или на енисейских островах!
Эти необычные концерты красноярские газеты стороной не обходили: они постоянно писали о народных цирках Екатериничева: о первом, о втором...
Цирк... на острове.
Хмурое и холодное утро выдалось в первый день лета. Три больших теплохода с туристами на борту отправились вниз по Енисею к острову Есаульскому.
— Вот не повезло с погодой, — вздыхали некоторые.
Но как только туристы сошли на берег, их ждала приятная неожиданность. На теплоходе «Бородин» на остров приехали артисты народного цирка Дома культуры профтехобразования и джаз-оркестр треста «Жилстрой-1».
Считанные минуты — и ближайшие деревья соединены тросом, арена готова. Началось представление. Перед полуторатысячной аудиторией предстал лауреат Всесоюзного конкурса самодеятельных артистов: Красноярский народный цирк.
Высоко в воздухе повисли гимнасты Виктор Дроздов и Владимир Вершинский. Их сменили эквилибристки на лестнице Галина Томина и Люба Савченко, потом жонглёры...
Нелегко было работать на открытой арене — поднялся сильный ветер. Но артисты показали своё мастерство и в таких условиях.
А. Глейберман
(«Красноярский комсомолец», 9 июня 1968 г.)
А в 1985 году одна журналистка в своей большой и очень хорошей статье, посвящённой юбилею Екатериничева, подсчитала: у созданного им цирка за 26 лет было не менее трёх тысяч выступлений.
Если б можно перевести эти тысячи концертов на количество улыбок, — тут уж будет счёт в миллионах! — то в Красноярске тех лет и «Сильва», и «Цыганский барон» потеснились бы, вежливо уступая место «циркачам» из заводского клуба.
***
...Я открываю одну за другой увесистые папки, перебирая сотни фотографий, но нужной мне не нахожу...
А так бы хотелось положить перед собой его портрет и рассмотреть, не торопясь, черты лица, глаза... Татьяна Георгиевна, стараясь мне помочь, открыла большой старый чемодан, потом второй... Уже груды фотографий лежат на столе, но всюду Михаил Екатериничев не один: на каждом снимке — он с учениками! Как открыты их лица! Как ярки улыбки! С любовью они смотрят на учителя.
И ещё я вижу: этот красивый старик — высокий, стройный, седой — среди юношей и девушек — ровня! Чувствуется сразу: он им товарищ.
В письмах, что хранятся в чемоданах, солдаты, моряки, пограничники рассказывают учителю о себе — они твёрдо знают, что ему это интересно, — и, конечно же, о своей мечте побыстрее вернуться в родной цирк. Об этом, словно сговорившись, пишут буквально все — и сержант-связист с берегов далёкого Амура Саша Попов, и пограничник из города-порта Находки Валерий Муготаров, и пограничник с монгольской границы Коля Подкатов, и Володя Алексеев с тихоокеанского флота... Ну, ребята, разбросала же вас судьба!
А сколько нарядных красочных рекламных буклетов, программок и афиш от тех, кто навсегда связал свою судьбу с ареной! Сударчиковы ему с гордостью прислали афиши из Франции; Галина и Виталий Елизаровы (мать и сын) — откуда-то с Востока: то ли из Японии, то ли из Китая...
Я на миг закрываю глаза и думаю: а что, если бы в один из весенних дней — скажем, в середине апреля — к дому № 100 по проспекту Мира пришли его ученики...Они приехали бы из дальних городов, покинув самые престижные свои гастроли, и встали бы вместе с детьми у стен этого дома, где до 15 апреля 1998 года жил цирковой артист Михаил Екатериничев, их учитель...
О! Пусть бы каждый надел сценический костюм и вновь исполнил бы свой номер! А если б из всех подъездов и домов вдруг да вышли бы те, кто когда-то аплодировал им на концертах, то улица — словно цирк на Рождество! — стала бы и празднична, и полна до самых своих окраин!
Праздник цирка! Лучшей памяти быть не может...
...Я открываю глаза: Татьяна Георгиевна волоком подтаскивала третий чемодан.
***
С чего всё началось? Да с пустяка. С короткой фразы, которую в этом рассказе даже упоминать бы не стоило.
Кто-то мимоходом, как само собой разумеющееся, бросил: «Надо зал освободить...» Большой спортивный зал — именно там проходили занятия и тренировки — отдан кому-то в аренду. На вопросы растерянного Екатериничева с досадой — вот старик привязался, время отнимает — ответили: «Да никто ваш цирк не закрывает. Кому он нужен-то... Зал нужен! Это живые деньги...»
Предчувствие конца в цирковых секциях ощутили все. Оно давило. Стали реже собираться, поскучнели лица, ходить на тренировки уже не хотелось. Да и куда ходить? Лежала в углу груда цирковых принадлежностей. Сначала её накрыли брезентом, потом унесли в кладовку...
Михаил Антонович разрешил раздать всё снаряжение цирковым кружкам и самодеятельным циркам, созданным его учениками: в Сосновоборск Альбине и Коле Давыдкиным, в Емельяново — там у Паши Армянинова крохотный цирк при детском доме. Всё-таки в опытные руки, в свои... Да и память для них будет.
В Дом культуры он приходил теперь редко. Даже и не входил: а так, постоит на улице, посмотрит долгим взглядом — и обратно.
Редко стал выходить из дома, всё больше лежал, а потом и вставать перестал... Врачи сказали: «Сердце...»
Это уж точно. Спорить вряд ли кто будет. Сердце болело.
***
Надежда умирает последней... Но люди, повторяя это тысячу лет, ошибаются: она умирает ... предпоследней. Вслед за ней — как-то очень быстро, словно не желая расставаться — уходит из жизни тот, кто её похоронил. Последний он.
***
«Я уже говорила, — продолжает Татьяна Георгиевна, — что эта собака — мы её назвали Ланой — у нас появилась как-то необычно: только я открыла дверь, как она проскользнула мимо меня и сразу же в ту комнату, где Миша лежал. Чья она? Откуда? Мы так и не узнали... И соседи её никогда не видели.
Ещё мы называли её «сиделкой». Если Мише надо было меня позвать, он легонько пошлёпает Лану по спинке, и она тут же срывается и мчится ко мне. А я уж по её торопливости вижу: Миша зовёт...»
...Наверное, боль в тот день была так внезапна, что не успел он дотянуться до собаки: она лежала, как всегда, в ногах. Стальной обруч не давал вздохнуть...
Что увидел он в эту последнюю минуту? Кто знает... Наверное, цирк. Быть может, тревожно взглянул ему в лицо тот давно позабытый мальчик, сын лесоруба. ...Или вдруг, странно улыбаясь, его спросил дядя: «Ну, что? Пошли? Пора...» А может, склонились над ним те огромные борцы ради последнего совета: «Ты разорви, разорви свою боль. Помнишь, мы же тебя учили...»
— Нет, нет... Не могу, нет...
Арена пуста, уже и зрителей нет. Холодно. Вот и все огни погасли... ...Кто-то к нему шёл.
«В этот раз Лана вбежала на кухню как-то не так: повизгивая, сразу ко мне... Я поняла: случилась беда. Я успела увидеть лишь только движение головы. Слабое движение... Словно хотел сказать: «Нет, нет...»
Конечно, он мог бы ещё пожить. Но ведь цирк умер. Его цирк! Вот и Миша с ним ушёл...»
***
Письма приходили к нему ещё долго: ученики не знали, что его уже нет. Люба и Анатолий Сударчиковы — они снова были на гастролях в Париже — прислали французские открытки. Потом о смерти узнали все, даже самые далёкие.
Так что, забыли? Помнят? На днях Татьяна Георгиевна к нему ходила — проведать могилку, посидеть, поговорить, — и вот у мрамора его надгробного камня она увидела... чистенькую стопку, наполовину полную. Думала вода — недавно шёл дождь — нет, водка. Свежая... Кто из его ребят приходил? Кто посидел с ним рядом? Да разве угадаешь...
Многие приходят к «дяде Мише» уже с детьми. Время-то идёт. ...А даст Бог внуков, то и с ними придут. К «дедушке Мише...»