Виталий ШЛЁНСКИЙ
(1947—2002)
ВЕЛИКОЕ ВОИНСТВО С ВОСТОКА
О творчестве В.И. Шлёнского
Там все идут на одного,
Там ест один за всех,
Там выбирают не того
И слушают не тех.
В. Шлёнский. «Театр абсурда»
В одном из первых выпусков «Енисейского литератора» были помещены стихи Виталия Шлёнского, невпопад воспевающие подозрительных героев и некрасивые картины, как, например, «Семёнов вышел из запоя». Странная по-эзия походила на пародию хороших стихов, ладных и умных, но только не к тому случаю применённых. Было такое впечатление, что поэт не знал, что ему делать со своим талантом. Он не мог его сдерживать в своей измученной душе, и вот в обыденной, на его взгляд, жизни явился ему, как чудо, трезвый Семёнов. Ничто так поэта уже не могло вдохновить к поэзии, как этот случай. И трудно было сразу почувствовать, радуется поэт трезвому Семёнову или огорчён его не-нормальным состоянием, смеётся поэт или восхищается. Можно лишь быть уверенным, что Шлёнский изображал аб-сурд средствами искусства. И вновь возникает вечный спор: правильно ли, что искусство служит нам, или оно всё-таки должно прежде быть для себя? Помните, как Фёдор Михайлович (Достоевский) рассуждал о поэте, который во время всеобщей беды (лиссабонское землетрясение) вздумал сочинять стихи о пурпурной розе, о трелях соловья, как его лис-сабонцы за это казнить могли на площади, за то, что он надругался над ними. А потом, спустя годы, они всё-таки готовы уж признать талант поэта и, видимо, установили бы ему памятник.
Вот и здесь: стихи Шлёнского сейчас мы воспринимаем как высмеивание абсурда, а ведь он их писал как раз в то время, когда абсурд был нормой жизни. Может быть, он и прав, что использовал тогда силу таланта для вразумления своих современников.
А было примерно так: накануне «развитого социализма», к нам в село приехали артисты филармонии с концер-том. Замечательный для села случай, и всем населением мы устремились в клуб. Там пели, плясали, инсценировали, жонглировали, баянист виртуозно исполнял «Карусель». Невысокий и нехудой мужчина читал стихи. Он читал тогда ещё неизвестного или уже забытого Волошина («Родина» и «Степан Разин»). Ещё читал Блока («Скифы»). Стихи оказа-лись сильными, слушали не шелохнувшись, в оцепенении, потом боялись говорить о том, что слышали. Ничего подоб-ного сельчане раньше не слышали, и никто не знал, из какой такой хрестоматии взяты те стихи. Лишь через многие годы они появились в учебниках для 5 класса. И вот под занавес прозвучало, и тоже впервые, «Семёнов вышел из запоя». Ну, уж тут все дали волю чувствам. Кричали, свистели, хлопали и хохотали. И потом, много дней спустя, люди пересказы-вали друг другу, кто что запомнил, и опять смеялись. Теперь-то я понимаю, что они выражали запрещённые чувства к Волошину и к Блоку, а над Семёновым можно, смейтесь все сколько хотите, и ничего вам не будет за это.
Детские дразнилки для взрослого ума — часть фольклора. Никому и в голову не придёт упрекать за жестокий их смысл. Ведь для слабого это способ защиты от сильного. Когда дети подрастут, окрепнут, многому научатся, то и к дразнилкам, само собой, отпадёт им нужда прибегать. И на смену дразнилке придёт страшилка. Она тоже используется уже подросшими детьми для выражения протеста: «А я не боюсь ничего такого страшного и ужасного, и вот даже смешно, ха-ха-ха!»
В период могущества советской державы сновали среди детей странные стишки. Главной их особенностью был откровенный чёрный юмор. Обычно их приносили из пионерского лагеря. Потом месяца два в мальчишеских ватагах без устали, без всякого повода декламировали:
Маленький мальчик нашёл пулемёт
Больше в деревне никто не живёт.
С годами эта полудетская поэзия получала продолжение, и накануне демократических преобразований можно было услышать среди старшеклассников:
Дети в подвале играли в «гестапо»:
Зверски замучен сантехник Потапов.
Специалисты считали, что чёрный юмор — это часть менталитета советских детей 60-х-70-х годов. Виталий Шлёнский переживал тогда отрочество, юность и молодость. Он перенёс мотивы того «детского фольклора» в свою поэзию:
Вот пример дурного тона:
Человек летит с балкона
Головою прямо вниз,
Не крича: «Посторонись!»
А внизу играют дети…
Или:
Хороша семейка наша!
Глушит горькую папаша.
(«Детское»)
Ну, и так далее.
ОТ ТВАРДОВСКОГО
Как поэт, Виталий подражал Сергею Михалкову, Корнею Чуковскому, Твардовскому и другим любимчикам Парнаса, а также Лермонтову и, конечно, Пушкину. Подражание, как известно, таит в себе большую опасность потерять самого себя. Например, поэт Державин подражал Ломоносову, и его собственное поэтическое творчество не получило развития. Державин оказался в пожизненном плену у Ломоносова. У Шлёнского проблема ещё более усугубилась. Если цель поэта Державина была в прославлении России, то Шлёнский свою поэзию большей частью направил на разреше-ние собственного внутреннего конфликта. Надо сказать, что подражание получалось у него очень хорошо, и более того — талантливо. Примерно так же талантливо Максим Галкин подражает певцам. Кстати, он тоже как самостоятельный певец ещё не проявился. Та отчаянная его попытка «спеть!» в дуэте с монументальной Аллой закономерно обречена на неудачу.
ПРОБЛЕМА ИНТЕЛЛЕКТА
Что же остаётся подражателю, как не отдаться иронии или пародии. Ирония — это жертвенная дань подража-теля. Внешне Шлёнский приносит её исключительно покорно. В его поэзии трудно уловить воспевающее или напеваю-щее настроение. Однако внутренне в нём присутствует отчаянный протест. Поэт настойчиво ищет свой путь, пытается осознать собственное предназначение:
Живу, любуюсь белым светом,
К нему больших претензий нет.
Но что мне делать с интеллектом?
Кому мой нужен интеллект?
В неустанных поисках смысла собственного творчества Шлёнский, в конце концов, как будто находит причину внутреннего разлада. Он понимает: его душа и ум разделены, они индивидуальны и не живут совместно:
Вот я валяюсь на траве,
Уставясь в синь небес,
А в голове моей идёт
Мыслительный процесс.
Однако главная задача не решена. Шлёнский в поисках своего предназначения написал, наверное, треть всех стихов, посвящённых внутренней проблеме осмысления себя. Однако всё тщетно.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЁННОГО
А годы проходили чередой. И вот последняя ступенька. Виталий остро чувствовал её. Сердце было слабым, с врождённым пороком. Виталий знал, что жизни для него отпущено мало, и он спешил осознать её смысл:
Ну, сколько там осталось?
От силы 40 лет.
Такая, друг мой, жалость,
Что просто спасу нет.
Прожитое не радовало, оно было для него невыразимым разочарованием. Он вновь и вновь обращается к по-эзии, но не находит утешения. «Портрет», «Оптимистическое», «Открытие», «В порядке самокритики», «Прощание» — все череда весёлых и одновременно грустных насмешек над судьбой. Шлёнский, понимая быстротечность своего бытия, спешил, хотел успеть пережить все человеческие испытания. Однако не выходило, как ему хотелось:
Ты, человек, куда поплыл,
Раздевшись до трусов?
Ведь без руля и без ветрил
Твой будет путь суров.
Ответь поэту, наконец:
Я прав или не прав?
Плывёт пловец, молчит пловец,
Как в рот воды набрав.
Желание жить у Шлёнского было чрезмерно сильно и во много раз усиливалось неизлечимой болезнью. Пере-живание «последнего дня приговорённого к смерти» мучило жизнерадостного Виталия, взгромождалось над любым его другим порывом и, несмотря на присущую поэту доброту, порой ожесточало его.
ОБЫДЕННОЕ
Кроме темы внутреннего конфликта между интеллектом и душой, Шлёнскому не чужды и общепринятые муж-ские темы о политике и обществе:
Ты не жди меня, Клава, к обеду.
Щи стоят в холодильнике пусть.
Утром я за границу уеду.
Может, к вечеру только вернусь.
Об экологии:
— Папа, папа!
— Что, сынок?
— Папа, что такое СМОГ?
— СМОГ не наше слово вроде,
Иностранное оно.
О неравенстве в обществе:
Как хорошо, допустим, в «Мерседесе»
С утра поехать за грибами в лес!
Много весёлых стихов о пьянстве: «На полу лежит мужчина», «Шёл бедный Том из пункта А», «Семёнов вы-шел из запоя», «Гудит весёлое застолье». И, конечно, немало стихов написано поэтом о любви: «Летит воздушный по-целуй», «Дело было прошлым летом», «Вдоль берегов сгущались тени», «На арфе девушка играет», «Прощай, любимая моя!», «Как много девушек хороших», «По панели девушка идёт», «Я не был циником прожжённым» и много других. Жаль только, что все стихи о любви Шлёнский написал в сатирической манере. Обычно начинает он романтично или доброжелательно, но уже во второй половине стихотворение непременно приобретает противоположные свойства: ста-новится неожиданно насмешливым, а иногда и пошлым.
УСТРОЙСТВО
Подобное построение: с добрым началом и с чёрным окончанием, пусть и с юмором — присуще всякому про-изведению Шлёнского. Даже в светлом стихотворении «Воздушные змеи», изначально написанном в порыве востор-женного чувства, возникшего, очевидно, от созерцания полёта прекрасной конструкции, поэт в заключительных строках сравнил с воздушными змеями ползущих гадов со злобным шипением.
Обычно стихи Шлёнского начинаются поэтично. Однако с середины инициативу захватывает ум. Романтика уходит. Если принять, что творчество рождается в процессе взаимодействия интуиции и ума в каком-либо индивидуаль-ном соотношении, то интеллект и душа Шлёнского сошлись в его поэзии на равных при встречном столкновении. Это как бы вызвало сильный внешний эффект. К сожалению, от встречного удара равнодействующая ничтожна — нет в дальнейшем развитии поэзии Шлёнского заложенной исходной силы. Она истрачена на внутреннюю борьбу ума и серд-ца.
ГРЕХ
Замечено, что часто человеку невозможно сохранить покой перед совершённым проступком. Но жизнь полна грехов, а самоуничтожения грешников не происходит. Душа выбирает из всех лишь один, самый большой, самый тяж-кий грех и терзает за него человека, подвигая его к покаянию. Нескоро наступит раскаяние. Если жизни не достаёт, то грех ложится на потомков. Осознание ответственности порой невозможно вынести. Каждый из нас ищет свой путь к покаянию. Поэты и писатели обращаются к своему творчеству. Кто-то стихом выразит чувства мученика, кто-то в прозе — прямо, от первого лица, иль прибегнет к посредничеству героев своих романов и повестей. Например, писатель Алек-сей Бондаренко с присущей сибиряку прямотой попросил прощения в рассказе «Лебеди», Лев Толстой — через Нико-леньку в повести «Детство», а Фёдор Михайлович Достоевский создал несколько героев и написал большие романы, в которых его герои принесли к нам на суд греховные терзания писателя.
Виталий Шлёнский, как и Бондаренко, прямо, открыто и лично раскаивается в самом тяжком, на его взгляд, проступке. Когда-то в молодости он самовольно вынес книгу из библиотеки. Надо сказать, что это произошло в то вре-мя, когда «вынос» общественного воспринимался как нормальное явление. Тогда каждый второй пассажир ехал «зай-цем», рабочие свободно «несли» с заводов, колхозники «несли» с полей, служащие «несли» от «дутых отчётов», и народ осуждал не за то, что «выносили», а за количество «выносимого». Странно, но существовал некий предел, за которым «несун» осуждался обществом. Часто «вынос» книги не выходил за этот предел. Тем не менее, Виталия всю жизнь пре-следовал именно этот грех. Ещё в начале 80-х он написал сатирический рассказ на самого себя «Книголюб», в котором высмеивал способ «выноса» книги из библиотеки. Через два десятка лет он написал пронзительное стихотворение «Во-рон». В стихотворении Виталий глубоко раскаивается за то, что он не устоял когда-то перед искушением заполучить томик Эдгара По. Но что было ему делать, если заветную книгу нельзя было купить (времена всеобщего дефицита)?
Он мой старый друг сердечный,
Только штамп библиотечный
В нём красуется беспечно,
Будто Каина печать.
Жаль страницу выдирать!
Виталий переживал «вынос» томика Эдгара По, как смертный грех, и нёс его, как роковое проклятие:
Я заветный стих читаю
И чуть слышно напеваю:
«Ты не вейся, чёрный ворон, над моею головой!»
Он напевал песню раненого воина. К ужасу Виталия, явившийся ворон отказал ему в помощи:
Птица гнусная пропала,
Только легче мне не стало.
Я ходить в библиотеку не решаюсь до сих пор.
ИНТИМНОЕ
Как видно, лукавства Шлёнский не приемлет. Виталий в своих ранних рассказах-дразнилках, потом в стихах-страшилках неустанно протестует против пустой политики правителей, против мелочности бытия богачей, против ко-кетливого лицемерия прекрасных дам, против рутинной жизни маленького человека. Наконец, протестует против лука-вых ухищрений собственного ума. А интеллект его не остаётся в долгу и частенько подсмеивается над душой:
Моя душа легко ранима,
И я в весенний гололёд
Не пробегу старушки мимо,
Что, поскользнувшись, упадёт.
Не стану я над ней смеяться…
Так и пребывали они в бесконечном противостоянии: его ум и сердце. Однако в жизни были два явления, при-мирившие интуицию и интеллект поэта.
Первое, хоть и смешно, но это корова. Она — источник земных радостей поэта, и он хорошим стихотворением впервые от начала до конца воспел доброе животное:
Я люблю тебя, корова.
Не отдам тебя врагам.
Никогда тебе, корова,
Не ударю по рогам.
Второе явление, в котором пришли к согласию ум и сердце Шлёнского — это президент страны.
В его политике поэт уловил грядущее торжество всечеловеческой открытости и гуманности. Виталий Шлён-ский искренне и смело открывает в стихотворении «Интимное» своё удовлетворение долгожданной честной политикой:
Сегодня, пользуясь моментом,
Хочу сказать без лишних слов,
Что я доволен президентом,
Что я за ним идти готов.
А также я сейчас открою
Такой вот дружеский интим:
И президент доволен мною
За то, что я доволен им.
Мы, правда, лично не знакомы,
Что объясняется вполне:
Я нахожусь всё время дома,
А он — мотаясь по стране.
Но я уверен в том, что скоро,
Конечно, лучше бы зимой,
Когда он в мой приедет город,
То сразу встретится со мной.
НЕПРИМИРИМЫЙ
Шлёнский родился на забайкальской земле, там, где всегда открытость и честность народ почитает превыше прочих ценностей. Забайкальский менталитет генетически передаётся от земли, от Великой Степи. Там средоточие все-ленской воинствующей справедливости, из неё от седых тысячелетий исходит сила, карающая человеческий мир, по-грязший в вероломстве и предательстве. Человечество, следуя лукавому самооправданию, стремится забыть, исказить историческую память о великом царстве скифов, о многовековой борьбе хуннов с коварными императорами, о тюрк-ском очистительном шторме, о монгольском всемирном карательном походе. И ныне да не иссякло справедливое воин-ство с востока. Где бы ни были его доблестные дружинники, а наполняются они силой от древней земли. Правый суд Великой Степи предвещалось исполнить и Виталию. Он честно и мужественно, не щадя самого себя, предупредил об-щество об ответственности за отход, ради материальных удовольствий, от изначальной морали. Шлёнский — один из первых предвестников великого освободительного похода восточного воинства и вызволения души из индустриальной крепости.
Если мне подарят саблю,
Стану знатным я рубакой.
Всех в капусту порублю.
Никого не пощажу.
«ВСПОМИНАЙТЕ ОБО МНЕ»
Виталий Иванович Шлёнский умер неожиданно для своих друзей. Прилёг на диван отдохнуть и тихо умер 10 сентября 2002 года. Перед смертью он написал стихотворение:
Потомкам
Слишком уж большие сроки,
Чтобы знать наверняка,
Кем мой предок был далёкий,
Скажем, в средние века.
По каким скакал дорогам
Или двигался пешком,
В бедном рубище убогом,
Подпоясан ремешком?
Может, он имел хоромы?
Или строил города?
Жаждой к странствиям влекомый,
По морям водил суда?
Посмотреть в глаза бы предку,
По душам поговорить.
Если надо, то в разведку
С ним куда-нибудь сходить.
Я, по сути, предок тоже,
До сих пор не на коне,
Не герой отнюдь. Но всё же —
Вспоминайте обо мне.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В газете «Красноярский рабочий» поместили некролог («Красноярский рабочий» от 12.09.02 г.). Другие мест-ные газеты скупо сообщали: Шлёнский — красноярский поэт, прозаик и сценарист. Его издавали в коллективных сбор-никах, а также в издательствах Москвы и Ленинграда.
Через год после смерти поэта друзья издали его последнюю книгу «Театр абсурда», а прижизненная его по-следняя книга — «Вдоль по жизни налегке». Трудно согласиться с её заголовком. Судя по творчеству Виталия Иванови-ча, он прорубался не вдоль и не поперёк, а через саму жизнь. Его биографию можно прочесть в предисловии в одной из его книг («Фортуна удачи», «Про тебя и про меня», «Редкий случай»): родился 24.11.1947 г., работал грузчиком, элек-тромонтажником, заочно учился в институте культуры в Улан-Удэ, был ассистентом режиссёра на Красноярском теле-видении, художником-оформителем.
Сотрудничал Шлёнский с красноярским журналом «День и ночь». Однако редакторы ничего больше о нём не знают — таковы наши рыночные отношения.
В Красноярском литературном музее хранятся несколько вырезок из местных газет с публикациями о поэте Виталии Шлёнском.
Не такой у нас он чтобы уж корифей. Таковы у нас нормативные отношения.
Человеческую память о Виталии хранят его друзья.
Красноярский писатель Владимир Шанин рассказывает о нём: «С Виталием мы были в творческой поездке по Хакасии. Необыкновенно добрый и весёлый человек. В Красноярск он приехал из Абакана, где прежде жил. Мать Вита-лия теперь живёт в Сосновоборске, а жена и дочь — в Красноярске».
В репертуаре Красноярского музыкального театра есть его постановка: «У заросшего пруда, где стреляют ино-гда».
Писатели, поэты, композиторы, артисты, художники и журналисты тепло вспоминают поэта Шлёнского.
В юбилейный 2007год Виталию Шлёнскому — 60 лет со дня рождения!
Да не иссякнет великое воинство с востока!
Владимир СМОЛЁВ
село Нарва Манского района
15.02.07г.
Библиография:
1. «Редкий случай». Красноярское книжное издательство, 1984 г.
2. «Фортуна удачи». Красноярский государственный педагогический университет, 1993 г.
3. «Вдоль по жизни налегке». Красноярск, ООО «ПРИНТ», 2001 г.
4. «Театр абсурда». Красноярск, ООО «ПРИНТ», 2003 г.
5. «Красноярский рабочий» от 12.09.2002 г. «Умер Виталий Шлёнский».
6. «Красноярский рабочий» от 19.10.2002 г. «Вспоминайте обо мне».
7. «Красноярский рабочий» от 02.06.2003 г. «Я не гений».
ФИЛЯ
Это случилось не так давно в деревне Мужичково Колотиловского района. Летним погожим днём сидел на мраморном крылечке своего дома Лошаков Илья Семёнович и наблюдал странное явление.
Да, а крыльцо, завалинка и ещё кое-что были сделаны из ценного материала, потому как неподалёку мраморный карьер находился. Был бы золотой прииск — сидел бы Лошаков на златом крыльце. Ему без разницы, на каком сидеть, лишь бы удобно было.
Так вот, сидит Лошаков, бюллетенит, покуривает, блаженно щурясь, а посреди двора всё явственнее вырисовывается машина размером с телефонную будку, порядком обшарпанная.
Покачалась машина немного возле самой земли и мягко опустилась на мраморную плиту. «Похоже на дюраль,— думает Лошаков, окидывая взглядом явление природы.— В хозяйстве сгодится».
И тут в машине открылась дверь, и из неё выбралось наружу существо в зелёном комбинезоне. Лицо у него тоже было зелёное, а уши, большие, как капустные листья, просвечивали на солнце. И этот, с позволения сказать, человек, дружески улыбаясь, направился к Лошакову.
— Гуманоид? — спросил неглупый Илья Семёнович.
— Он самый,— ещё сильнее заулыбался незнакомец.— Ну, здравствуй, брат по разуму! Сколько лет, сколько зим!
— Здорово, коли не шутишь! — сказал Лошаков, протягивая руку.— Током не трахнет, кстати?
— Обесточился. Заземлился, не бойся, товарищ!
—Тогда милости прошу к нашему шалашу,— Илья Семёнович распахнул двери в дом.
Они сидели за столом. Пришелец для удобства пристегнул уши к затылку на кнопки. Круглые глаза сверкали в полумраке.
— Зовут-то как? — спросил Лошаков, соображая, чем угостить гостя.
— Зови просто — Филя,— ответил зеленолицый.— Настоящее имя вряд ли без пол-литра выговоришь.
— И я так думаю,— согласился Лошаков, ставя на стол что полагается.
— А это что? — спросил Филя.— Горючее?
— Горит синим пламенем,— Лошаков разлил по стаканам.— Нынче с ним строго, гоню на пилораме. Тронулись?
— Поехали! — Филя с ходу опрокинул стакан в рот, выпучил глаза, посинел, из носа ударила струя пара. Филя обмяк и повалился под стол, потянув скатерть.
«Слаб гуманоид,— посетовал про себя Лошаков.— Как бы концы не отдал, угроблю цивилизацию».
— Так и отравиться можно,— прохрипел Филя, выбираясь из-под стола.— Едва успел адаптирующую таблетку проглотить.
И неожиданно запел, раскачиваясь на стуле. Пел на своём неведомом языке что-то грустное и протяжное, закатив глаза.
— О чём песня? — деловито спросил Лошаков, думая о своём.
— О любви,— печально откликнулся Филя.— Неземной и возвышенной.
— Я тебе земную организую,— пообещал Лошаков.— Вы там как размножаетесь, каким путём?
— Нормальным,— голос Фили потеплел.— Но зачем ты смеёшься надо мной, бледнолицый? Кому я тут нужен?
— А я тебя на своей племяннице женю. Засиделась в девках. Она и за крокодила Гену пойдёт, не то что за тебя. Хочешь, позову?
Филя вскочил и вполне прилично исполнил «Всю-то я Вселенную проехал, нигде милой не нашёл».
— Это же мировая сенсация будет,— гнул своё Лошаков, поддевая вилкой огурец.— Межпланетный законный брак! Породнимся, Филимон! Детей нарожаем!
— Завтра,— заотнекивался Филя.— Сегодня я с дороги. Как ты решишь, так и будет. Я тебя крепко уважаю, а в твоём лице — всех землян. Земеля ты мой!
— Спасибо на добром слове,— растрогался Лошаков, вытирая глаза волосатыми кулаками.— Пятьдесят лет прожил, а никто слова душевного не сказал, ящика цветного не подарил, магнитофона с видеокассетами, где показывают, как зарубеж разлагается и всё разложится не может. Подождём пока сенсацию устраивать, народ не готов.
Утром Илья Семёнович проснулся от дурного предчувствия. Открыв глаза, он увидел перед собой двух неизвестных, похожих на Филю, одетых в яркие оранжевые комбинезоны с красными повязками на рукавах.
Филя уже стоял перед ними навытяжку и быстро лопотал на своём языке. Вид у парня был неважный.
— Вам, гражданки, кого?— спросил Лошаков, кутаясь в простыню. Что-то подсказывало ему: гости имеют женский пол.
Одна из пришелиц вынула из кармана тонкую пластинку и протянула её Филимону. На Лошакова дамы не обращали внимания.
Филя взял пластинку и понурил голову.
— Хана,— сказал он.
— Откуда появились эти двойняшки? — спросил Лошаков.
— Откуда и я,— чуть слышно сказал Филя.— А эта штуковина по-нашему называется «прыгскокер», а по-вашему — исполнительный лист.
— Алименты?! — воскликнул Лошаков.— И до вас дошло!
— Женатый я, Семёныч, трое детей у меня, и все от разных,— бормотал Филя.— Думал, здесь меня не отыщут, а они — вон, нарисовались. Третья на улице дожидается.
Под бдительным конвоем лопоухих жён он направился к выходу. Лошаков, натянув штаны, двинулся следом.
Во дворе стояла обычная летающая тарелка. Женщины повели Филю к открытому люку, из которого выглядывала третья подруга беглеца.
— Не поминай лихом, Илья Семёнович! — крикнул Филя, залезая в люк.— Передавай пламенный привет племяннице, стыковка отменяется по техническим причинам!
«А машина Филимона в сарае осталась,— вспомнил Лошаков.— Мне бы только туда забраться!»
Одна из жён Фили показала Илье Семёновичу элементарную фигу, в её руке оказался диковинный фонарик — вспыхнул ослепительный луч, направленный на сарай.
— Рано вам, дорогуша, техникой пользоваться,— сказала дама приятным голосом.— Чего доброго, сами начнёте от алиментов бегать…
Через минуту летающая тарелка растаяла в небе без следа и осадка.
Вот уже год прошёл с той поры, а Илья Семёнович иногда встаёт чуть свет, открывает сарай и беззвучно смеётся. И не видит, что жена наблюдает за ним из окна и тоже смеётся, но совсем по другому поводу.
УНИКАЛЬНЫЙ СЕНОКОСОВ
Я, конечно, давно замечал, что во мне что-то есть уникальное, кроме физического развития, но не придавал этому значения. Мы, Сенокосовы, от природы очень скромные. Покойный папаша по поводу моих способностей вообще неодобрительно отзывался. «Ты,— говорил Пётр Тарасович,— с ума вряд ли когда сойдёшь. В этом я убеждён на сто два процента. Нельзя сойти с того, чего нет».
Я, например, ещё в школьные годы чудесные научился читать пальцами рук, а затем и ног. Любил отвечать с места. Учитель спросит меня урок, я встану, а одна рука в парте, по книге шарит. Молочу по тексту, как пулемёт! У учителя глаза по чайнику, челюсть отвиснет, а мне смешно.
Как-то отец увидел, что я его любимую газету «Труд» читаю немытыми ногами, снял солдатский ремень, и я долго не мог сесть на задницу.
Однажды на уроке химии я на спор выпил содержимое пробирки. Еле откачали учительницу. В пробирке была серная кислота, а я даже не поморщился. Только дым изо рта повалил.
Дома батяня снял ремень, и я два дня не посещал занятий. С тех пор я ничего, кроме водки, уже не пил.
Помню, лет в пятнадцать я шутки ради усилием воли перебил все лампочки в подъезде, а соседу воспламенил взглядом почтовый ящик. Папаша, узнав про мои художества, как всегда, снял ремень, с которым ни на миг не расставался.
И ведь что интересно: к тому времени я мог заставить себя совершенно не чувствовать боли, но когда порол отец — боль чувствовал! Видно, он делал святое дело.
Вот ещё эпизод из моей богатой событиями уникальной жизни. В первый год после женитьбы Клавдия однажды гладила на кухне. Я отобрал у жены утюг и ради смеха поставил себе на грудь. Утюг, конечно, не падает, хотя и горячий. Упала жена и с испугу родила раньше времени.
Когда Клаву увезла скорая помощь, приковылял папаша, Пётр Тарасович, на ходу расстёгивая ремень. И ведь что интересно: я при желании мог растереть отца в порошок, меня на спор переезжали танком, дырявили отбойным молотком, я рельсу завязывал в узел, а вот на старика не поднимается рука. Всем молодым людям рекомендую такое бережное отношение к предметам старины.
В печати всё чаще стали появляться заметки о летающих тарелках, ясновидцах, хиромантах, пророках и разных экстрасенсах. А я к тому времени на спор погружался в ванну с гашёной известью, задерживал дыхание на сутки, прыгал с большой высоты без парашюта на асфальт, взглядом останавливал часы, автобусы и поезда.
Как-то жена опаздывала на самолёт. Был вынужден остановить лайнер на пятнадцать минут, пока Клавдия не села. Со стороны было интересно смотреть. Моторы ревут, а самолёт — ни с места.
Но что любопытно: самолёт могу остановить, а такси нет. Моя жена тогда и в аэропорт опаздывала, я целый час такси ловил. Видно, у таксистов выработан иммунитет на все случаи жизни.
В позапрошлом году провалился в медвежью берлогу. Медведь рванул, как угорелый, по бурелому, а я, выбравшись следом из берлоги, стал понимать язык птиц и зверей.
Недавно научился предсказывать будущее. Наше будущее, как ни странно, будет светлым. Теневая экономика постепенно перерастёт в солнечную.
К двухтысячному году те, кто останется, получат квартиры тех, кто уехал.
Учёные изобретут колбасу, в которой не будет ни грамма мяса, но по вкусу она будет напоминать ту, в которой этот грамм есть.
Минздрав выпустит таблетку от сорока болезней. Если, например, вечером больному дать такую таблетку, то к утру он либо выздоравливает, либо ему неправильно поставили диагноз.
Исчезнет потребность в ликёро-водочной продукции. Каждый, кто захочет, научится заряжать обычную воду до необходимого ему градуса.
Кто-то на мои прогнозы может махнуть рукой и сказать, что у Сенокосова не все дома и то, что я являюсь уникальным шарлатаном. Это не так.
Дома у меня все. Я, жена, сын и тёща. Сын идёт по моим стопам, уже научился заговаривать зубы. Поэтому ремень деда по-прежнему имеет в нашей семье большое воспитательное значение.