Владимир ЗАЗУБРИН

1895—1938

ЛЮБЕЗНЫЙ ТОВАРИЩ И ПИСАТЕЛЬ

     На многолюдном собрании во время перерыва один любезный товарищ подошёл к молодому писателю и спросил:
— Вы автор книги…? — любезный товарищ назвал только что появившийся роман молодого писателя.
— Я.
— Как верно у вас описаны расстрелы... Вам что — приходилось самому? Вы участвовали?..
     Молодой писатель улыбнулся:
— Вам это, так сказать, на какой предмет?
      Любезный товарищ расхохотался.
— Нет-нет, я просто так, из любопытства, из литературного любопытства. Мне это дело, видите ли, очень хорошо знакомо.
     Молодой писатель ответил:
— В наше время не нужно участвовать в расстрелах для того, чтобы описывать их. Теперь в каждом доме вспоминают, рассказывают. Писателю надо только слушать, комбинировать, концентрировать. К тому же, писателю совершенно не обязательно делать самому всё то, что он описывает.
     Любезный товарищ покачал головой, задумался.
— Ну, если не делать, то хоть посмотреть... Знаете что, приходите ко мне, я вам всё покажу.
     У молодого писателя запершило в горле. Он долго откашливался. Потом сказал чужим голосом:
— Хорошо. Приду.
      Мостовые и тротуары были смазаны чёрным густым маслом. Ветер рвал с бульваров багровые листья. На стынущей грязной жиже они лежали нерастёкшимися кровяными лужицами. Молодому писателю было холодно в тонкой шинели. Тяжёлые красноармейские ботинки его вязли в грязи. Он очень долго ходил по городу и в конце концов решил, что все улицы ведут в белый трёхэтажный каменный дом. Он вошёл.
     Любезный товарищ встретил его в своём большом светлом кабинете. Писатель попросил показать ему альбом с фотографиями тех, кого уже нет на земле. На столе появилась большая книга. Гость и хозяин долго перелистывали её страницы. На них смотрели люди, задыхающиеся от страха. Их лица были перекошены, глаза расширены. Казалось, что чья-то невидимая рука сжимает им глотки. Иногда мелькали люди с наигранным, неискренним спокойствием на лице. Любезный товарищ и молодой писатель задержались на фотографии человека в белой русской рубашке. Его лицо не было искажено страхом, но каждая черточка на нём была скована глубочайшей тоской. Сидел он на стуле с высокой и прямой спинкой так, как будто у него вынули позвоночник. Его тело, раскисшее, изогнутое, едва держалось. Любезный товарищ встал, закрыл книгу, потянулся, прошёлся по кабинету.
— Да, никто не хочет умирать.
     Молодой писатель молча кивнул головой и попросил показать, как они падают. Любезный товарищ стал к стене лицом и показал. Потом он рассказывал, как они стонут, как переплетаются у них ноги, что говорят, что кричат они в последнюю минуту. Писатель попросил показать ему то место, где они падают в последний раз. Любезный товарищ позвонил. Вошёл человек, высокий, в красном галифе, с большим револьвером на поясе, и молча застыл у дверей.
— Сведи вниз…
     Высокий вопросительно посмотрел на своего начальника, потом на писателя. Начальник засмеялся:
— Нет, нет, только покажи.
— Зачем?
— Он тебе объяснит.
     Лестница, ведущая вниз, велика. Два человека, спускавшиеся по ней рядом, успели договориться. Высокий, замедляя шаги, отвечал на вопросы писателя.
— Умирают хуже те, кто чином повыше или положением. Люди рядовые гораздо смелее, мужественнее.
— ?
— Бывает, плачут, молят о пощаде.
— ?
— Ругаются, дерутся редко.
— ?
— Наиболее типично состояние полного безразличия, какой-то мертвенной пассивности, равнодушия.
     Когда стали опускаться в самый низ по крутой винтовой лестнице, писатель быстро спросил:
— Здесь падают?
— Частенько.
     Писатель увидел узкое каменное помещение с земляным полом. Было темно. Высокий светил фонарём, с которым обычно конюхи ночью обходят конюшни. Он стал объяснять:
— Вот здесь они...
     Всё, что рассказал писателю высокий, всё, что потом ему рассказывали десятки других людей, и всё, что увидел сам, он тщательно записал. Из этих записей у него выросла повесть, повесть разрослась в роман. Роман этот будет скоро закончен и напечатан, и здесь нет надобности излагать его содержание. Мне ведь только хочется рассказать о первых шагах в литературе моего близкого товарища.
     Молодой писатель был бледен, когда снова поднялся наверх и вошёл в кабинет любезного товарища. Тот посмотрел на него внимательно и, едва заметно усмехаясь, спросил:
— Ну, что же — придёшь ночью?
     Молодой писатель понял, что ему пора ставить точку, Он быстро решил, что его роль праздного зрителя будет гораздо тяжелее ролей действующих лиц. Писатель твёрдо сказал:
— Нет, не приду, я и так себе всё ясно представляю.

1928