Александр ЩЕРБАКОВ
Красноярск
Заслуженный работник культуры России. Известный русский прозаик и поэт. Лауреат Всероссийской литературной премии имени А.Н. Толстого за 2006 год.
ВСЕ МУЗЫ ПЕДВУЗА
Мне уже в семнадцать было известно, что образованным человеком можно стать, только пройдя высшую филологическую школу. На сию стезю меня благословил любимый школьный учитель-словесник Александр Генцелев — воспитанник Красноярского педагогического института. Встретил в райцентре Каратузском, куда я, новоиспечённый выпускник здешней десятилетки, прибыл из своего сельца Таскино получать паспорт, поздоровался со мной уже как со взрослым и коротко бросил:
— Идёшь на филфак? Одобряю.
Александр Николаевич был охотником и поэтом. Он даже на уроки порой являлся с двустволкой, ставил её, зачехлённую, в угол и начинал читать Гоголя или Тургенева. Необыкновенно выразительно, «в лицах». Мы замирали от восторга. А потом, после звонка с урока, с не меньшим восторгом наблюдали, сгрудившись у окна, как Александр Николаевич лихо закидывал ружьё за плечо, осёдлывал свой мотоцикл, припаркованный к школьному палисаду, и пулей вылетал в окрестные леса:
Туда, где росы-самоцветы
Горят на травах и кустах,
Где коростели до рассвета
Счищают ржавчину в зобах...
Эти строки его, запавшие в память, поныне кажутся мне полными поэзии и любви к родному краю. Земля вам пухом, незабвенный Александр Николаич...
В Красноярск я приплыл на пароходике из Минусинска. Летом 1956 года. Ночью. Город, вокзал и причал сияли огнями. И в Енисее отражались огненные столбы. На рассвете отправился бродить по незнакомому городу. Выйдя на главную улицу левобережья, был поражён величавой коробкой института лесотехнического и... сражён показавшимся мне таким невзрачным и древним «ларцом» — педагогического. Прошли годы, прежде чем я научился ценить красоту и оригинальность здания первого вуза краевой столицы, любоваться его каменными кружевами и гордо вышагивать по чугунным узорам ступенек на лестничных маршах.
Конкурс был довольно суровый — семь человек на место. А я ещё возьми да брякни на экзамене по литературе старушке Сидориной, уже занёсшей ручку, чтобы поставить как минимум «хор», что не люблю… Толстого. Льва! Она не просто огорчилась, а как-то даже со страхом взглянула на меня и влепила мне тройку. После этого можно было покупать обратный билет, но я решил стоять до конца и, слава Богу, сдав остальные предметы на пятёрки, всё же прошёл по конкурсу. Кстати, Лев Николаевич Толстой вскоре стал моим любимым писателем и таковым остаётся доныне. Я прочитал чуть не весь его знаменитый 90-томник, со всеми вариантами, статьями и дневниками. Благодаря филфаку. «Образованцы» — разные узкие технари и «безразмерные» политологи — думаю, редко читают Толстого или не читают вовсе.
Первый урок смирения получил я в пригородной деревеньке Куваршино, куда после зачисления нас послали на хлебоуборку. Мы жили в клубе, спали на сцене, разгороженной занавесом: по одну сторону девчонки, по другую — парни. Голова к голове. Перед сном горожанки Таня Яхновецкая, Люся Черепанова (дочь писателя Николая Устиновича), Нина Нардова, Ляля Крживацкая, Ира Куперштейн, Рина Ушакова (позднее ставшая радиожурналисткой Дмитренко, которая после событий августа 91-го, в пору «охоты на ведьм», настойчиво «постукивала» в эфире на меня, закоренелого «консерватора» и «противника демократических преобразований») бойко судачили за занавесом о Верлене, Ибсене и Цвейге, а я, невольно слыша их беседы, от стыда за своё невежество прятал голову под пыльную фуфайку. Такие поэты и писатели мне были пока незнакомы.
Увы, многое пришлось мне навёрстывать в вузовских стенах, «неотёсанной деревенщине». Но, забегая вперёд, скажу без ложной скромности, что я всё же заметно продвинулся на этом пути, закончив институт с «красным» дипломом, между прочим, единственным на курсе.
Мы были первыми подопытными кроликами, обучавшимися на «совмещённом» историко-филологическом факультете, и вышли первыми широкопрофильными учителями (язвительные шутники добавляли: «с узкими знаниями») — по русскому языку, литературе, истории. Пожалуй, и впрямь было блажью такое объединение. Помнится, мы подсчитали, что если честно выполнять всю программу обучения, то надо бы в день прочитывать что-то около 1800 страниц разных текстов, научных и художественных. А даже корифей всех наук, как нам говорили в школе, одолевал лишь по пятьсот. Однако не бывает худа без добра. Наряду со словесностью я полюбил историю. Во многом, наверное, благодаря преподавателям этого предмета. В нашем вузе были великолепные историки. И Людмила Болтинская с её феноменальной погруженностью в глубины древнего мира, и Михаил Шейнфельд с его чеканной речью, и логично-«доказательный» Василий Степынин, и обстоятельный, «въедливый» Павел Павлов...
Жаль, что Павла Николаевича я недооценивал по юношеской глупости. Меня не устраивала артикуляция учёного, некоторое пришепётывание и тихий голос, делавшие его речь маловыразительной. Лишь годы спустя я понял, что эти недостатки с лихвой перекрывались главным достоинством — Павлов был редким знатоком Киевской Руси и вообще русской истории.
Лишний раз меня убедил в том известный критик и публицист Вадим Кожинов, последние годы жизни посвятивший изучению ряда «белых пятен» отечественной истории, событий и периодов, получивших, на его взгляд, неверное или спорное отражение. Я с огромным интересом следил за его литературно-критическими и историческими работами. И вот однажды, в ответ на посланный ему сборник стихотворений (кажись, «Глубинки»), получил от него доброжелательное письмо с неожиданной просьбой. Вадим Валерианович попросил найти некоторые статьи историка Павлова, когда-то опубликованные в «Учёных записках» красноярского пединститута. Я выполнил его просьбу, послав ему ксерокопии, сделанные с помощью отзывчивых работниц институтской и краевой библиотек. Вадим Валерианович позвонил мне, выразил восхищение прозорливостью Павлова, имевшего оригинальную точку зрения на эпоху Ивана III, на историю падения татаро-монгольского ига и многое другое, и настоятельно пригласил, как только ляжет дорога в Москву, зайти к нему в гости.
И, между прочим, я действительно побывал у Кожинова, в доме на Большой Молчановке. Он снова хвалил труды Павлова, проявил большой интерес к его личности, узнав, что я учился у него. Много расспрашивал меня о жизни нашего города, который считал одним из центров культуры Сибири, о современных историках и литераторах. Точнее, они дружно делали это вместе с Николаем Скатовым, директором Пушкинского Дома и тоже известным литературоведом и критиком, оказавшимся тогда в гостях у Кожинова. На память об этой встрече Вадим Валерианович подарил мне свою книгу статей о современной литературе «с самыми добрыми чувствами и пожеланиями в жизни и творчестве», как гласит дарственная надпись. И когда книга эта попадает мне на глаза, я неизменно вспоминаю с благодарностью и Павла Николаевича, который «свёл» меня с такими незаурядными, выдающимися людьми, может быть, самыми близкими мне по духу среди национально мыслящих современников.
Не менее замечательными, чем историки, были в нашем вузе и лингвисты, словесники: Валентина Рогова, Екатерина Решетникова, Адриан Григорьев, Кира Римашевская... Колоритной личностью запомнилась Наталья Абрамовна Цомакион, научившая-таки нас, «ленивых и нелюбопытных» до своих корней русаков, старославянскому языку. По крайней мере, мы можем читать и понимать неадаптированное Евангелие и древнерусские тексты без помощи словарей.
Светлые воспоминания храню по сию пору и о наших литераторах — преподавательнице античной литературы Ольге Пелымской, которую мы звали Фиалкокудрой Сафо за белую корону волос и вообще «античный» облик, о живой, зажигательной Раисе Сонькиной, о Борисе Беляеве, довольно известном в своё время критике, который, к слову, напечатал моё первое стихотворение «Однокурснику» в альманахе «Енисей», об академичной Марьяне Воропановой, даром что она недолюбливала меня, не особо верила в мои литературные способности, даже когда я уже публиковался в краевых и столичных изданиях.
Марьяна Ивановна вела в институте творческий литературный кружок. Филфак всегда кишмя кишел поэтами. Встречались и настоящие. Достаточно вспомнить Георгия Суворова, который ушёл на фронт с первого курса и за четыре огненных года, отпущенных ему судьбой, сумел вписать своё имя в русскую литературу. Не было исключением и наше время. В литкружке занимались Анатолий Алёхин, Валерия Размахнина, Виктор Журавлёв, Миша Бардин, Адольф Романенко... В голосе Валерии Калистратовны уже тогда слышались суровые нотки критикессы. Жаль, пристрастной, как выяснилось позднее, и подверженной политическим влияниям. С Толей Алёхиным они ещё в вузе создали семью и вместе пошли в учёные. Из всех литкружковцев, увы, лишь покорный ваш слуга сохранил верность сочинительству, став профессиональным журналистом и писателем.
Но это — потом. А тогда мы все были поэтами и прозаиками, собирались в кабинете «зарубежки», читали свои стихи и рассказы, горячо спорили. Изредка печатались в «Красноярском комсомольце», где литконсультантами работали Зорий Яхнин и Майя Борисова.
Между прочим, для меня «прорывным» в краевую молодёжку, как и в «Енисей», стало стихотворение на студенческую тему. Оно называлось «Баллада о студентах». Толчком к его написанию послужил такой случай. Однажды к нам в общежитскую комнату ворвался сокурсник Толька Башуров, живший рядом, за стенкой. В руках он держал... дверь от гардероба, сорванную с петель. «Сидите тут, как сурки, и не знаете, какими героями были наши предшественники! Читайте!» — прокричал он, поднося дверь к нашим глазам.
И на внутренней стороне её, в самом углу, мы действительно рассмотрели тускловатую надпись химическим карандашом: «Сегодня всей комнатой уходим на фронт. Пожелайте нам удачи. Декабрь, 1941...» Нас охватило неподдельное волнение. А я долго не мог уснуть в тот вечер и написал «Балладу», которая заканчивалась такими строками:
Может быть, тому, кто стал солдатом,
Поучиться больше не пришлось.
Может, он ничком упал в сугробы,
Сжав до хруста в пальцах автомат...
Надпись есть у нас на гардеробе,
Чуть заметная, на первый взгляд...
Нет, не для красного словца вынес я в заглавие этих заметок «всех муз». В институте были и другие кружки — исторический, философский, музыкальный, вокальный, хоровой, драматический, хореографический, — и вели их люди вполне профессиональные. И прок от них был очевидный. Чего стоила одна художественная самодеятельность. Даже факультетская. Доныне помнится, как прекрасно пели на вечерах Вадим Балюта, ставший позднее одним из первых солистов красноярской оперетты, Юра Дульщиков, Тамара Распопина, как отплясывал Валя Рогов, как порхали в танце наши терпсихоры (а каждому было известно, что самые изящные девушки города и края собирались именно в пединституте) — и всем без устали аккомпанировала на рояле неизменная Клара Львовна Киселёва. А какие у нас были книголюбы и коллекционеры! Один из них — историк Борис Кузин — доныне не перестаёт удивлять меня познаниями в мире книг всех времён, включая новейшие, монбланами томов, подпирающими потолки всех комнат его квартиры, считая, кажись, и кухню, а также редчайшим собранием картин художников всех стран и эпох (разумеется, репродукций, но и не только), и к тому же сам пишет неплохие литературные эссе и живописные этюды «на пленэре».
Быт наш, конечно, не отличался особым комфортом. Первые недели учёбы я жил «постояльцем» на квартире в Покровке и каждый день ходил на лекции пешком через Покровскую гору, мимо старинной Караульной башни, ныне ставшей светлой часовней и символом Красноярска, а тогда пустовавшей, заброшенной. И обратный путь мой лежал через ту же гору, по извилистой тропинке вверх. Но потом студенты-старшекурсники и аспиранты Миша Сипкин, Толя Винокуров, Олег Фирер и братья Родичевы, жившие в комнатушке деревянного общежития по улице Лассаля (ныне Брянской), взяли меня к себе шестым, хотя, чтобы втиснуть мою раскладушку, приходилось стол на ночь выносить в коридор. Что говорить, не было у нас ни гостиных, ни спален, ни ванных...
К слову сказать, мыться мы ходили в общую баню на Марковского. Старались прийти попозже, когда вечная очередь схлынет, «помывочный» зал опустеет и можно заодно без оглядок устроить в тазике небольшие постирушки. Прачечные были для нас недоступны, если водились они в те времена вообще…
Мы получали скромную стипендию. Наши 220-280 рублей, может, весили больше того, что выдают нынешним студентам, но всё равно их хватало только на нехитрую еду: столовские щи да магазинную кашу в брикетиках и маргарин. Правда, детдомовец Вовка Агеев, кстати, тоже поэт, живший с нами, выкраивал ещё и на одежду, ибо питался консервированным соевым белком — по три рубля за баночку. И при том ещё шутил, перефразируя классика марксизма, что жизнь есть и впрямь «способ существования»... на белках.
Да и все мы не унывали. Дух наш был здоров. Молодость брала своё. В узеньком коридоре общежития едва ль не каждый вечер устраивали танцы. Под пластинки. В том числе — под козиновские, на которых стоял жирный штамп: «Продаже не подлежит». А также под импровизированный «джаз». И сейчас, когда я пишу об этом, перед моими глазами стоят разгорячённые лица наших неутомимых гитаристов Лёни Ефремова, филолога, естественно — поэта, и Толи Красикова, вожака «джаз-банды» весёлых спортфаковцев.
Кстати, о спорте: ведь и он процветал в нашем вузе. Даже мы, хилые истфиловцы, хаживали в спортзал. А некоторые, вроде Альки Ерзунова или уже упомянутого Юры Дульщикова, вообще там дневали и ночевали. Я играл в волейбольной команде. Нас тренировали известные в городе спортсмены — братья Сосновские. И не без успеха. Мне даже довелось «защищать спортивную честь» института. Мы по педвузам Урала и Сибири держали первенство. И у меня до недавних пор в ящике стола хранился значок перворазрядника, пока им живо не заинтересовался внук Илларион. В женской волейбольной команде тоже задавали тон наши девчонки — Светланы Кротова и Тукалова, за которых мы ходили болеть. И, признаться, не только болели, но и невольно любовались красотой их фигур и ловкостью движений.
Отнюдь не случайно всё ж «педовцы» в наше время заполняли райкомы и горкомы, исполкомы и профкомы, «органы» и редакции газет, радиокомитеты и телестудии, театры, творческие союзы и, конечно же, школьные кабинеты и вузовские кафедры в Красноярске и крае. Да и сегодня я встречаю их в изобилии во всех, как говорится, сферах жизни общества не на последних ролях. Поклон им, добрым и усердным труженикам. В особенности тем из них, кто, несмотря на все нынешние тяготы, остался преданным своему прямому делу — учительству.
В отличие от многих наших писателей, взявших ныне «моду» хулить своих былых наставников, я испытываю к ним только благодарные чувства. А ко всем остальным учителям — искреннее уважение. Между прочим, ещё и потому, что, по моим наблюдениям, нет у меня более близких и верных читателей, чем учителя и вообще педвузовцы, вчерашние и нынешние. Мне, например, известно, что в Лесосибирском пединституте студенты нередко писали курсовые работы по моему «творчеству». Из села Ораки Шарыповского района я частенько получаю письма от учительницы словесности Елены Буркиной, большой энтузиастки, которая многие годы сверх школьной программы ведёт образовательно-воспитательный факультатив «Мир в деревеньке и деревенька в мире», разработанный ею на основе и моих скромных произведений.
Читают, не забывают пропагандировать меня (теперь, с введением в школьную программу «Литературы Красноярского края», уже на «законных» основаниях) и мои бывшие однокашницы. Как-то забегает Галя Галактионова:
— Подпиши, Саша, книжки, — и подаёт стопу моих «творений».
— Что ещё за церемонии, Галя?
— Да я нашей Оле Жарковой пошлю в Архангельск. Она там литературный кружок в школе ведёт. Сейчас как раз тебя изучают...
— Ещё чего! Лучше бы Пушкина с Лермонтовым да Толстого с Чеховым усердней читали, — проворчал я по-стариковски, но всё ж, грешен, не без удовлетворения поставил «личное клеймо» на свои изделия.
А недавно во внимании к ним «признались» также славные назаровские учительницы Аля Стабровская и Валя Соболева, мои нестареющие сокурсницы, и я с признательностью вручил им новые (дай Бог, не последние) книжки с весьма символичными названиями: «Дар любви», «Венцы» и «Мельница времён»...
Красноярск