Эдуард РУСАКОВ
ПЕЙ ДО ДНА, ПТИЧКА-КОЛИБРИ
(Рассказ 1983 года)
Та самая Татьяна Ким, знаменитейшая — в её-то двадцать пять — кырская художница, прилетела на днях из Москвы, взбудораженная триумфом персональной выставки. Местное начальство тут же решило сдублировать столичную выставку на родной сибирской почве. «Это ж надо: такая ещё молодая — и такая... такая... такая...» — монотонно аукалось эхо печатных и телевизионных похвал и восторгов. У художницы голова не кружилась — Татьяна Ким с тринадцати лет привыкла к славе. Вундеркинд со стажем.
А вчера ей позвонили из выставочного зала: украден акварельный автопортрет. Да, тот самый, с бабочками и цветами, многократно репродуцированный. Тот, на котором — летучий и точный овал её полудетского лица, небрежные лепестки губ, чёрные раскосые корейские глаза, короткие волосы, взлохмаченные летним ветром. Автопортрет небольшой. Снял — и за пазуху.
Жалко. Хорошая работа. Такую — не повторишь.
Но уже сегодня Татьяне позвонили из милиции: преступник задержан. Она примчалась туда на собственном «жигулёнке». Ей предъявили украденный автопортрет: всё точно, он самый. Тут же, в кабинете, сидел, опустив голову, похититель. Бич какой-то. Небритый, в драном плаще. Она и смотреть на воришку не захотела — пусть милиция разбирается.
— Большое спасибо, — сказала художница молоденькому лейтенанту. — Мне можно идти?
— Конечно, Татьяна Романовна, — и лейтенант поднялся. — Желаю вам всего самого... эй, да что с вами?!
Она — неотрывно смотрела на похитителя.
— Вам знаком этот человек? — насторожился лейтенант.
— Да... — прошептала она охрипшим от волнения голосом. — Это мой муж, Борис Жуков. Боря, Боричка... где же ты пропадал столько лет?
В шестьдесят шестом Борис Жуков служил в армии, под Ташкентом. Двадцать пятого апреля, в кошмарный день землетрясения, он с другими солдатами вытаскивал из-под завалов пострадавших. Среди прочих была восьмилетняя девочка — Таня Ким. Её семья — отец, мать и два брата — вся погибла. Борис был дружен со старшим братом, поэтому решил не отдавать девочку ни в какой детский дом. Он всегда всё любил делать по-своему. Ему сказали: так нельзя, не положено. Он сказал: это мой долг перед другом, я хочу удочерить девочку. Ему сказали: удочерить? да ты сам ещё мальчишка. Подрасти сперва. Но Борис проявил удивительное упорство, он добился, чтобы ему дали трёхдневный отпуск — и отвёз Таню Ким в Кырск, к своей матери. Мать знала характер сына — и не стала противиться. Тем более — и девочку жалко. А он вернулся в Ташкент, дослуживать. Дослужил.
Таня жила в новой семье, вроде как младшая сестра. Борис часто вспоминал её погибшего брата — и старался быть не хуже. Таня ходила за ним как тень. Никто из мальчишек не пытался её обидеть — все боялись свирепого брата Борю. Рыцарь-заступник. Он ласково звал её: Муха.
Когда умерла мать, Борис и Таня остались вдвоём.
А когда девочке исполнилось тринадцать, она стала победительницей всесоюзного конкурса на лучший детский рисунок. Все вокруг начали говорить: талант, вундеркинд, самородок. Борис был горд и рад за сестрёнку. Молодец, Муха.
Он работал слесарем-наладчиком на заводе, по вечерам подрабатывал в ателье, старался, чтоб Таня ни в чём не нуждалась, чтоб выглядела как картинка — он знал, что она любит всё красивое. «А ты, Муха, совсем невеста», — сказал он однажды, и она от смущения покраснела. «Шучу, шучу», — засмеялся Борис, но после этого стал смотреть на Таню другими глазами. Однажды ночью она ему приснилась — и он проснулся от жаркой мысли: «А ведь я её люблю!» Ему было стыдно, но он не мог с этим справиться. Да и не хотел справляться. Он влюблялся в Таню всё крепче и крепче. Стал побаиваться, как бы чего не случилось. Сказал ей: «Хочешь — уйду в общежитие, живи одна, будь сама по себе». — «Нет, — возразила она, — пожалуйста, не уходи. Через три года мне исполнится восемнадцать — и тогда, если хочешь...» — «А ты? — не поверил он. — Ты согласна?» — «Конечно, — сказала она. — Как же иначе?»
Слава её росла быстрее, чем она сама. В шестнадцать лет пригласили на выставку в Будапешт, в семнадцать она побывала в Токио, дважды успела слетать в Москву. Поступила в художественное училище, но многие говорили, что она может обойтись и без диплома. Оформляла спектакли в местных театрах, иллюстрировала книги для издательства. К восемнадцати годам Таня зарабатывала не меньше, а то и больше, чем её жених. Она о деньгах не думала — но для Бориса это был не пустяк. Ведь он привык, что именно он — добытчик, кормилец, глава семьи. Пришлось отвыкать... Таня, конечно, любила Бориса — но ещё больше любила рисовать. Он восхищался её одержимостью, её талантом, её успехами. И очень боялся её потерять.
Когда Тане исполнилось восемнадцать, Борис подарил ей кольцо с бриллиантом — это был безумно дорогой подарок, ради которого он истратил все свои сбережения. Таня поцеловала его, сказала: «Спасибо, Боричка!» — но не спросила, сколько стоит кольцо, не ужаснулась радостно, не завизжала от восторга, не помчалась хвастаться перед подружками, не стала упрекать Бориса в чрезмерной расточительности — она приняла царский подарок по-царски: легко и просто.
Борис тосковал — он боялся, что Таня забыла про давнее детское обещание... А напоминать — не хотел. Однако она ничего не забыла — в день своего совершеннолетия она обняла его и прошептала на ухо: «Если хочешь — хоть завтра...»
И на другой же день они отправились в загс. «Я так счастлива, — сказала она. — А ты?»
Он кивнул, ничего не ответил.
В тот момент ему вдруг показалось, что он — вор и обманщик. Вместо долгожданного счастья он испытал чувство стыда и страха — но ей не сказал ни слова.
На свадьбу он не явился. Исчез, сбежал, скрылся.
С тех пор, вот уже семь лет, они не встречались.
И вот – наконец-то.
— Красиво живёшь, — сказал Борис Жуков, заходя в квартиру Татьяны Ким и оглядываясь. — Замужем?
— Замужем.
— А где — он?
— Он — это ты, — улыбнулась она.
— Нет, я серьёзно.
— А что, разве мы с тобой не женаты?
— Ну-у... это всё — в прошлом, — и он прошёлся по большой комнате. — Ты что, одна здесь живёшь?
— Одна.
— В таких-то хоромах!
— Это мастерская. А квартира — выше этажом. У каждого художника должна быть мастерская. Так что — ничего особенного.
— Ну, не скажи. Богато! А мебель-то! А ковры-то! А книг-то сколько! Альбомы, небось, дорогие? Сама покупала?
— Кто же мне купит, Боричка? Конечно, сама. Конечно, дорогие. Да ты садись. Чай будешь пить?
— Чай? — он усмехнулся. — Может, лучше чифир?
— А что это?
— Ой, Муха, не смеши, — и он хрипло хохотнул, закашлялся. — Нет, чаю не надо. Ты лучше вот что — дай мне деньжат, я в магазин сбегаю.
— Зачем?
— Ну, значит, надо. Боишься, что ли? Потом верну, гадом буду.
— Господи, что ты говоришь. Бери, пожалуйста. Сколько тебе?
— Дай червонец.
Таня рассмеялась:
— Боря, да ты что? Серьёзно? Или шутишь?
Он прищурился, сжал запёкшиеся губы, посмотрел на неё пристально, неприязненно.
— Какие шутки? — тихо сказал он. — Я выпить хочу. С утра не принимал...
— С утра? — прошептала она. — Значит, утром ты... А зачем?
— Утром — чтоб согнать похмелье, — злобно ответил он. — Ну? Чего уставилась? Дашь червонец — или я дальше пойду?
— Пожалуйста, Боричка, ради Бога... — залепетала она, доставая деньги из сумочки. — Впрочем, постой. Чепуха какая... Зачем в магазин бежать? У меня всё есть — водка, коньяк, виски. И вермут итальянский... хочешь?
— Красота! — обрадовался Борис. — Ну, Муха, молодец. Вот это совсем другой разговор.
Она подошла к шкафу, распахнула дверцу зеркального бара, достала бутылку, два хрустальных стакана. Сказала:
— Пей.
— А ты?
— Я не пью спиртное.
— Ну-у, Муха... давай за встречу. Семь лет не виделись.
— Не хочу. Сам сбежал, а теперь... Слушай, — решительно повернулась она к нему, — а зачем ты украл мой автопортрет? Зачем он тебе?
— Как думаешь — зачем? — подмигнул он, опрокидывая стаканчик в рот. — Ух-х... пошла-поехала, дорогая моя...
— А всё-таки? — повторила Таня. — Зачем украл?
— Х-ха! Я б на него любовался! — и Борис вдруг громко захохотал, она даже вздрогнула: таким нелепым и грубым показался ей этот смех. — Я б на тебя любовался, моя ненаглядная!
— Я серьёзно спросила...
— А я серьёзно ответил, — и он вдруг замолчал, потом тихо выругался. — Ну, чего пристала — зачем, почему? Я ж тебе объяснял: был под градусом, зашёл на выставку, вижу — висит дорогое лицо, до слёз родное и близкое... ну, и решил взять на память... ха-ха!.. Кстати — спасибо, что из ментовки выручила, а то — засудили б меня на полную катушку...
— Боричка, что с тобой?
— Со мной всё в порядке, — скривился он. — Не надейся, плакаться не собираюсь... И без рук! — крикнул он, когда Таня подошла к нему, тронула за плечо, осторожно погладила. — Без этих самых!.. без телячьих нежностей!
— Боричка... ведь я твоя жена... об этом ты помнишь?
— Соломенная вдова! — и он снова захохотал — грубо, хрипло. — Ну, извини. Не буду осквернять твой... как это?.. твой алтарь! Ха-ха! Не буду твой алтарь...
— Боричка, — перебила она, обнимая его, прижимаясь к нему, — зачем ты кривляешься? Я ведь вижу — тебе совсем не хочется...
— А чего же мне хочется — как ты думаешь? — воскликнул он, отталкивая её нежные руки. — Ну, быстро угадай — чего мне хочется?
— Не знаю...
— Выпить мне хочется, вот чего! А ты, значит, думала — сейчас мы сольёмся в любовном экстазе, а потом будем плакать друг другу в подмышки и души свои выворачивать наизнанку? Ведь думала?
Она молча закрыла глаза.
— Не дождёшься! — крикнул Борис. — Ничего нету и не было!
— Как же — не было, Боря? — робко возразила она. — Может, и землетрясения в Ташкенте не было?
— Ничего не было, — отрезал он. — Знать ничего не желаю. И вообще — кончай допрос с пристрастием. Можно, я ещё выпью?
— Пей... Сейчас я закуски приготовлю. Может, мяса поджарить?
— Не надо, — отмахнулся он, наливая дрожащей рукой водку в стакан. — Колбаски дай, если есть... а может — огурчик солёный найдётся?
— Маринованные — будешь? — спросила она. — Венгерские огурцы, маринованные... в банке...
— Давай сюда!
И он выпил. Зажмурился, блаженно улыбнулся, прошептал:
— Ах-х... моя ты сладкая... любовь ты моя сорокаградусная...
— Раньше ты почти не пил, — тихо заметила Таня. — Даже вино — и то редко, в праздники. А мне — совсем не разрешал. Помнишь?
— Не помню, — смеясь, ответил он. — Вы меня с кем-то путаете, гражданка. Лично я — пью с детства.
— Боря...
— Что ещё?
— Объясни — почему ты тогда меня бросил?
— Когда? Чевой-то не помню.
— Ну, в день свадьбы. Я ждала, ждала, и гости ждали... потом в милицию обратились, искали тебя везде. И всё бесполезно. Но я знала, догадывалась, что ты — живой... ты просто сбежал... А почему?
— Я не сбежал, — хмуро возразил он. — Я ушёл. Спокойненько уехал. И с тех пор я — вольная птица. Я сам по себе. Я не мальчик на побегушках у великой художницы!
— Да ты что?! — испугалась она. — Ты — завидовал мне?..
Он не ответил.
— Я любила тебя, — сказала Таня, — я очень тебя любила. И сейчас я тебя почти так же...
— Ой, ой. Только не надо! — перебил он, грозя ей пальцем. — Не надо картину гнать... не надо.
— Я люблю тебя... — прошептала она и тихо заплакала. — Почему, почему, почему ты меня бросил?
— А зачем тебе нужен бездарный муж? — и он злобно скривился. — Зачем тебе — такой талантливой, такой знаменитой — зачем тебе я? Ничтожный, тупой, слесаришка несчастный… зачем я тебе? Вот я и ушёл, чтобы не мешать.
— Это правда? — изумилась она.
— А ты как думала? Думала — к другой бабе помчался? Нет у меня другой бабы... нету! И не будет! Не желаю! Потому что я тоже тебя... ах, чёрт! — и он снова выругался. — Чего уставилась? Чего зенки свои корейские вылупила?
— Боря... а ведь ты меня любишь... — сквозь слёзы улыбнулась она. — И не спорь!
Только сейчас она поняла, что причиной его тогдашнего бегства, внезапного исчезновения, отступления — была уязвлённая гордость. И как она раньше не догадалась? Ведь всё так просто... Он — с детства привыкший к роли старшего, спасший её, заменивший ей и отца, и брата... и вдруг он перестал быть для неё железной опорой!.. и вдруг он обнаружил, что она — Муха — не только не слабее его, но и в тысячу раз сильнее. Он был ослеплён её славой, обожжён тяжким жаром... и он — отступил, попятился, сбежал. И расспрашивать теперь — бесполезно.
— Боричка, может, хватит пить? — осторожно сказала она.
— Вот ещё... У меня никого, кроме водки, — усмехнулся он. — Праздник, который всегда со мной... — и он прижал к груди бутылку, потом поцеловал её нежно. — Ох, моя милая... как прохладны твои бока... как упруга твоя грудь... о любовь моя негасимая...
— Перестань.
— Ах, вы ревнуете? — и он посмотрел на неё с циничной откровенностью. — Мадам требует внимания? Ваша ревность оправданна, мадам. Штамп в паспорте — сохранился. Могу показать. А у вас?
— Зачем ты так, Боричка? В чём я пред тобой виновата?
— Что вы, мадам? Это я виноват! Это я уклоняюсь вот уж семь долгих лет от выполнения супружеских обязанностей... Ваши претензии справедливы. Но сейчас мы это исправим... Где койка? Мадам, где ваша койка? Сейчас мы будем любить друг друга — страстно и нежно! Я замучаю вас ласками, мадам! Я компенсирую семь лет вашей женской тоски и печали... я всё компенсирую! Вы останетесь довольны — слово джентльмена! Не смотрите, что я слегка потаскан и не очень опрятен... но мужская сила во мне сохранилась и приумножилась. Ого-го! Не пожалеешь, любовь моя. Ну, где койка-то?
И он подошел к ней с мёртвой улыбкой на сером лице.
— Пошли, что ли, в постельку? — прохрипел, гнусно подмигивая, и схватил её за тонкие плечи. — Чего ломаешься, Муха?
— Прекрати... — прошептала она.
— То есть как это? — притворно обиделся он. — Я что-то не очень вас понимаю, гражданка. Я вам муж — или не муж? Да, я был в длительном путешествии... как Одиссей... но я вернулся! Я вернулся — и требую своё. Дайте же мне упиться вашими прелестями...
— Замолчи! — воскликнула Таня и резко оттолкнула его от себя. — Как тебе не стыдно?! Ведь я ни в чём, абсолютно ни в чём не виновата!
— Ха-ха...
— Перестань кривляться, Борис! За что ты меня мучаешь? За что?
— А ты хочешь, чтоб я один мучался? — улыбнулся он криво. — Нет уж, вдвоём — легче...
— О господи. Ну, скажи, скажи — что сделала я плохого? Чем я тебя обидела? В чём я...
— Ты — ни в чём.
Он вяло махнул рукой, отошёл от неё, сел в кресло, налил ещё полстакана водки.
— Где твои хвалёные венгерские огурчики? — спросил устало.
— Сейчас... — и она прикатила из кухни столик на колёсиках. — Вот, пожалуйста. Ешь. Колбаса, сыр, ветчина. Маслины.
— Маслины? — удивился он. — Это зачем?
— Не хочешь, не ешь. Вот шоколад.
— А ты, я смотрю, богатенькая...
— Я много работаю.
— Дело не в этом, — возразил Борис. — Я тоже когда-то много работал... а дело в том, что ты — талантливая... Всё правильно. Всё верно. Ты, Муха, не обижайся. Я просто свинья. Но... Сядь рядом, пожалуйста.
Она робко улыбнулась, села рядом.
— Не пей больше, ладно?
— Вот уж не обещаю.
— Почему?
— Да потому, что мне нравится — пить. Понимаешь? Тебе нравится рисовать — и ты рисуешь. А мне нравится пить — и я пью. Я очень талантливый пьяница... честное слово. Таких, как я — раз-два и обчёлся. Я очень талантливый. Когда я напиваюсь — я счастлив... и тогда я превращаюсь в птичку, в такую ма-аленькую птичку-колибри... Знаешь, есть такие птички?
Она кивнула.
— И я становлюсь таким маленьким, совсем крошечным... с острым тоненьким клювом, с раздвоенным красным хвостом, а пёрышки у меня — синие и зелёные, а животик — такой оранжевый... а иногда — коричневый... они ведь бывают разные, птички-колибри... И вот, когда я превращаюсь в птичку, я вылетаю в окно — и лечу, и лечу... я лечу над домами, горами, лугами... иногда я сажусь на цветок — и пью росу или нектар... а потом — лечу дальше... И я счастлив! Раньше, когда я не пил — такого не было, я не умел летать. А сейчас я летаю... и это прекрасно, Таня!
— Что ж тут хорошего? — вздохнула она. — Ты сопьёшься к сорока годам.
— Я уже спился, — сказал он спокойно и просто.
— Но зачем? — и она сжала его влажные руки своими горячими пальцами. — Зачем ты губишь себя?
— Потому что... ведь я... Впрочем, теперь уже поздно. Даже если б я захотел — бесполезно...
— А если — лечиться? — сказала она. — Если обратиться к хорошим врачам? Нет, ты не смейся, ты не отказывайся... Боричка! Я ведь люблю тебя, Боря! Я могу договориться — ты пройдёшь курс лечения, и всё будет хорошо. Вот видишь. Я уверена!
— Перестань, — отмахнулся он. — Зачем? Да и бесполезно... я неизлечим... третья стадия... процесс необратим...
— Откуда ты знаешь?
— Я про себя всё знаю, — усмехнулся он. — Пробовал бросить, не получается. Ну, чего плачешь? Дай-ка, плесну ещё... Хочешь со мной?
Она кивнула:
— Налей.
Он поднял брови:
— Ого!.. быстро я тебя совратил. Ты же раньше совсем не пила?
— Я и сейчас не пью. Спиртное — для гостей. На всякий случай.
— Как в лучших домах Филадельфии?.. Нет, всё правильно.
— А теперь — буду пить... с тобой!
— Шутишь, Муха?
— Нет, не шучу. Наливай полнее!
— Что ж, смотри... Пей до дна! Твоё здоровье.
— И твоё...
— Ох-х-х... — прошептал он, проглатывая водку. — Как пошла хорошо...
Он зажмурился, откинулся в кресле, расслабился, улыбнулся.
Она тоже выпила. Залпом. Закашлялась.
— Господи, что я делаю? — прошептала она, задыхаясь.
— Тс-с-с... тихо... — сказал он, не открывая глаз. — Не мешай...
— А что?
— Я лечу... я лечу...
— И я! — она тоже зажмурилась, и лицо её расплылось в блаженной пьяной улыбке. — И я тоже... Боря, родной...
— Я птичка-колибри... я лечу... над домами, над деревьями, над телеграфными проводами...
...над горами, морями, равнинами, над бескрайней тайгой и над жаркой пустыней — летит их маленькая любовь, маленькая птичка-колибри, летит и летит, и не может нигде приземлиться, любовь, любовь, любовь, их любовь улетает от них всё дальше и дальше, и вот уж совсем улетела и скрылась за горизонтом, а они остались вдвоём, в одиночестве, без тебя, любовь...