(Шепеленко)

1968—2002

ВО ИМЯ МУЗЫКИ И ЛЮБВИ...

     Саша Василевский, неожиданно появившийся у нас на одном из занятий краевого литературного объединения «Диалог» (он приезжал из Железногорска), сразу покорил всех. Мужская, почти плакатная красота (он ведь был моряком, служил на флоте) сочеталась в нём с какой-то умилительной ребячливостью, и это сочетание почти несоединимых особенностей делало его удивительно обаятельным.
     Не могли не понравиться и его стихи, такие же, как сам он, чистые, искренние, переполненные сочной метафоричностью образов. Сибирь с её таёжными просторами и необозримым размахом буквально опьяняла читателя его стихов яркими красками и неповторимыми ароматами.
     В нём как в личности меня почти сразу поразило то, что в свои тридцать он был на редкость самостоятелен во всём: в образе жизни (со страстной преданностью природе), в отношении к людям (открыт был всем, но тех, кто ему не близок, сторонился, не демонстрируя этого последним), в творчестве.
     Говоря на занятиях о его стихах, мы нередко спорили об отдельных образах. И он всегда рьяно отстаивал свою точку зрения, стараясь при этом не обидеть оппонента.
     — Нет-нет, мне кажется, вы тут не правы. Это образ такой,— по-детски упорно повторял Саша, не желая сдаваться тому, кто, как ему представлялось, критиковал, не разобравшись, не поняв до конца, что он как автор хотел сказать. И дело тут было вовсе не в наивном упрямстве, а в убеждённости, продиктованной верой в неоспоримую жизненность слов и образов, отступить от которых значило для него изменить каким-то важным жизненным установкам и принципам.
     Мы все знали, что безоблачной жизни у Саши не было (да бывает ли она вообще в таких, как у него, многодетных семьях?), но за то мы и уважали его, что он никогда не ныл и никому не жаловался, а родителям помогал весомо и по-мужски. На его «таёжных трофеях» типа грибов, черемши или ягод быт семьи и держался порою.
     В творчестве он был сугубо индивидуален. О природе пишут многие, в том числе и молодые поэты. У него эта связь с природой выражалась иначе, чем у других. Если другими природа воспринималась как общий фон, то для него она была Самой Жизнью, в которую он так влился, что ощущал себя то каплей росы, то дождинкой, то «безмолвным камнем» на берегу «бушующей Маны».
     Похоже, не только он любил и понимал природу, но и она понимала и утешала его в минуты, когда он в этом остро нуждался, то улыбаясь ему «зелёными глазами весны», то обнимая рыжими волнами осенних листопадов.
     С природой всё было ясно. С людьми — иначе. Всё чаще и чаще не находил он отклика в их душах, оказываясь «один за замкнутою дверью». Мы, его друзья, не сразу поняли, к сожалению, как серьёзно всё то, что с ним происходит, и беззлобно посмеивались, упрекая его за излишнюю мелодраматичность поэтических откровений типа этого:

«В переулке холодных ресниц
Ты свернул на проспект манекенов...»

     «Ты» здесь совпадало с его собственным «Я», и это как-то не вязалось в нашем представлении с тем обликом милого и жизнелюбивого Саши, который мы сами себе «нарисовали».
     В конце 90-х, читая новые его строки, наполненные тоской и горечью, уже понимали: это — не поза, это — безысходная исповедь. Но чем могли помочь ему мы, сами вращавшиеся в той же житейской круговерти? Разве только тем, что безоговорочно принимали эти печальные признания:

«Как пусто. Жизнь осточертела.
Нет музыки. Обрывки нот...» —

     и понимали, что у таких, как он,— открытых, светлых и талантливых — в мире без музыки и любви перспективы нет, поскольку они и пришли в этот мир лишь во имя любви и музыки.
     Все мы — странники на этой земле, и каждый покинет её в Свой Срок, но то, что его столь ранний уход — данность непоправимая, угнетает душу, переполняя её чувствами какой-то Высшей Несправедливости и неутолимой боли...

Аида ФЁДОРОВА,

член Союза Российских писателей
Серпухов, 30 июля 2005



Ольга ИВАНОВА